look here
над моей пропастью, у самой лопасти, кружатся глобусы, старые фокусы.
я же расплакалась, я не железная. мама, америка, в двадцать два берега.

Правда теряется среди фальшивых улыбок и глаз. Правдиво только ощущение этих наивных людей, будто они самые настоящие герои, сошедшие с экранов телевизоров и страниц комиксов. Всем этим людям, я - вторая дочь, вечный шрам на шее, который, если не потрогаешь – загниет. Мы сидим с Тони в дорогом ресторане. Настолько дорогом, что порция пасты стоит примерно столько же, сколько составляет зарплата продавщицы в хлебной лавке. У нас в кармане нет и пятнадцати долларов, но у меня есть платье дорогого бренда, подаренное Алексом без повода, а у Тони есть костюм от Armani, который взрослый педик купил ради моих потрясающих сцен. Тони всегда против того что я делаю, но он мой друг, пожалуй единственный, и он терпит все, что я делаю. Мы заказываем стейки, дорогое красное вино, курительный набор, и два десерта, просим принести нам сразу, потому что мы спешим. – Джекс, это последняя публичная сцена, в которую ты меня впутываешь, - бубнит моложавый педик, и я улыбаюсь. – Тони, ты говорил это уже не раз. Мы делаем вид искушенной, не менее дорогой, чем все наследие Англии, беседы, пока я отвлеченно пишу сообщение единственному человеку, который еще хоть что-то значит в моей жизни. «Через полчаса у выхода.» Через полчаса у выхода я буду ждать тебя с размазанной косметикой, моя губная помада будет почти стерта и её розовые разводы будут омрачать мои щеки. Через час я окажусь заново красивой, первозданной, и на момент, когда мы выйдем из машины, никто даже не догадается, что я позволяю тебе видеть меня такой, по-шлюшески уставшей.
Пока Тони рассказывает мне об очередном своем ухажере, он кладет свою руку поверх моей узкой ладони. Я театрально поднимаю ресницы, как будто в этот момент наши тела действительно пронзила искра. Каждый в этом зале думает, что у нас с Тони любовь, подвластная понимаю, разве что поэтам. А они ведь об этом думают, мы слишком эффектом смотримся, чтобы не притягивать к себе взглядов со стороны. Я замечаю, что у Тони на ногтях маникюр, и непроизвольно выдаю смешок. Тони хмурится, но тут же улыбается во все свои тридцать два зуба. Его роль отрепетирована уже много раз, это выступление мое любимое. По сути, я не делаю ничего плохого, просто вселяю в несчастных догмату об их пригодности, об их нужности. Я просто современный Робин Гуд, только вместо денег мне приходится расплачиваться чем-то более совершенным.  – Я не люблю, когда он мне не отвечает, - произношу я, высвобождая руку из под его запотевшей ладони. На самом деле я не люблю находиться без него. Алекс вселяет в меня уверенность, заставляет меня чувствовать себя успешной, через силу из-за него я чувствую себя хорошо. Но я же, смотрите, актриса, как я могу показать себя настоящую, тем более, сейчас.
На стол укладываются тарелка за тарелкой, неизменно чистейшие, коричневатый соус заметно оттеняет белый фарфор. На мои колени официант расстелет салфетку сразу после того, как разольет нам вино. Пока Тони отвлеченно о чем-то болтает закурив, я не спеша разрезаю стейк на маленькие кусочки, заинтересованно время от времени поднимаю глаза, вставляю короткие реплики, которые совсем не к месту рассказов Тони, зато очень вовремя смотрятся, если наблюдать со стороны. Тони тушит сигарету, начинает разрезать свое прожаренное мясо, пока я кусочек за кусочком набиваю себе щеки. Да, пожалуй, это не лучшая картина, но нужно чем-то жертвовать. Тони начинает есть мясо, медленно пережевывая каждый кусочек на своих идеально ровных зубах. – Не торопись, золотко, я не успеваю доесть, когда ты так делаешь. Но Тони все равно доест свое мясо, пока мои губы начнут синеть, мы ведь уже не раз это проходили.  Начинаю давиться соком стейка, куски недожеванного мяса встают в горле и застревают там. Вот он - мой спектакль. Еще имея силы, я встаю, начинаю махать около себя руками, поднимается шум. Этот заинтересованный шум, действует на мою отравленную душу лучше, чем аплодисменты в театре. Тони продолжает есть мясо, как только он проглатывает очередной кусочек, он указывает на меня ножом и начинает кричать. Из всего шума мне удается выловить только – Ну помогите же ей, она же задыхается. Пока Тони кричит, я и вправду задыхаюсь. Пока он насаживает очередной кусок мяса на вилку, мои губы начинают синеть, мои пальцы больно сжимают горло, я начинаю оседать. Мужчина из дальнего угла срывается с места, нависает надо мной толстой тушей, начинает судорожно сдавливать мне ребра. Самое страшное в такой игре, в зале может оказаться доктор, желающий сделать трахеотомию – прорезать небольшое отверстие в моей шее, что бы воздух попадал в легкие. Благо этот мужчина, явно не из медицинской сферы, еще чуть-чуть и мое правое ребро переломится напополам. Его жена начинает плакать, она кричит: «- Френк, Френк, сделай же что-нибудь!», у меня немеют ноги и закрываются глаза. Френк, правда, сделай же уже что-нибудь, а то мой спектакль превратиться в похоронный марш. Наконец его толстые руки удачно попадают в район груди, и кусок мяса вылетает из моего рта. Наконец-то я могу сделать вдох, за ним еще один и еще один. Жена Френка падает на колени около нас, она обнимает меня и его, плачет навзрыд. Для нее, Френк теперь снова супергерой, способный защитить её от любых напастей. Френк заливает моё плечо своими крупными слезами и потом, стекающим с его лба. Я тоже плачу. Втроем мы сливаемся в этот ужасный призрачный плач, как по покойнику, жаль только, мне опять приходиться эти слезы из себя давить. – Милочка, Вы в порядке – его жена сквозь слезы спрашивает меня, я киваю, не в силах что-либо сказать. Официант приносит мне воды, я неспешно пью из стакана, суматоха стихает, прикованные люди расходятся, и только Френк и его жена продолжают плакать около меня. – Вы спасли мою жизнь – успокаиваясь, говорю я, здесь вступает Тони, который все это время доедал свое мясо. Он вытирает уголки губ тканой салфеткой кремового цвета, жмет руку Френку, затем обнимает его жену. – Вы спасли жизнь моей девушки, как я могу Вас отблагодарить? Неудивительно, что Френк так и остался актером одной роли, и той второстепенной, ведь заинтересованности в нем нет и грамма. Официант уведомляет нас о том, что ужин будет за счет заведения, Френк и его жена подсаживаются к нам за стол, берут мой адрес. Каждый праздник я буду получать от них открытку, они будут высылать мне денег, даже если я не буду их просить, они будут советовать и искать мне лучших стоматологов страны, если мне это будет нужно. Потому что отныне, я их дочь, человек, которого толстый лысеющий Френк спас.
Мы стоим с Тони на улице уже около двадцати минут. Двадцать минут, на которые опаздывает Алекс. Я не однократно уже позвонила ему на телефон, отправила несколько сообщений. Я замерзаю стоять на улице, в конце августа, в вечернем платье выше колена и неудобных туфлях с открытым мыском. – Золотко, поедем, развеемся, что ты так злишься? – Тони надевает на меня свой пиджак, идет ловить машину, пока я звоню одному из своих приятелей работников клуба. – Крис, ты не видел Алекса? – я слышу, что он говорит, но не хочу этого слушать, - спасибо. Нет, не говори, что я его искала, я сама приеду, сделаю ему сюрпиз. Ну да, такой сюрприз, о котором он сам пожалеет. В то время пока я задыхалась, Алекс нашел себе кого-то более стоящего, свою эту Мэтти, будь она неладна. Алекс приучил меня к себя, приручил. В последнее время мне особенно гадко было думать, что рядом с ним есть еще кто-то кроме меня, конечно, его к себе не пришьешь, это же Белл… Просто очень гадко и дико было ощущать себя брошенкой посреди города, учитывая, что мне это чувство не в новинку. – Тони, ты езжай, а я еще в пару мест заскачу, -  я улыбаюсь, захлопывая дверь машины, набираю следующий номер. – Мне нужна помощь.
Парой часов позже я приезжаю к клубу Алекса, неизменно хорошо выглядя, закинутая неразлучной парой таблеток экстази. Мой телефон выключен, губная помада больше не растерта по всему лицу, и по коже бегают приятные мурашки. Просто хотелось его побольнее уколоть, я бы даже с радостью размутилась героином, но изводить саму себя, предчувствую очередную ломку, ради на секунду дрогнувшей брови Алекса – нет, я не готова. Иногда мне кажется, что я для него хорошая отдушина. Что игра «в одни ворота» входит у него в привычку, потому что  всегда рядом. Он может найти меня где угодно, достать меня из-под земли, а я нет. Я не могу. Я узнаю, о том, что  он с кем-то от бармена, и это все, чем  могу довольствоваться. Алекса найти не трудно, король всегда на своем троне, неизменные места. Широкие зрачки пытаются выцепить чертовку, виновницу всех её бед,  девушку.  – Мне просто интересно, Белл, почему каждая из них оказывается лучше меня?! – наконец удается сформировать мне все в одно предложение, когда я оказываюсь рядом с Алексом. – Тебе было так сложно меня забрать?! Так сложно сесть на гребанную машину и забрать меня, да?! Покажи мне её хотя бы, эту свою Мэтти, мне просто до умопомрачения хочется на неё посмотреть! – голос звучит уверенно, хоть руки и потрясываются. Пиджак Тони пахнет его парфюмом, а экстази усиливают каждое чувство, отчего начинает болеть голова. Если бы болела только голова.

пост от лица Мэтти Адамс, проект Люмос,
от 06.01.13.

В голове словно рой ос, просто без конца тебе что-то жужжит на ухо, мешает здраво мыслить, понимать, в чём же дело, почему ты сидишь на любимых бархатных сиденьях, распиваешь самые славные напитки, иногда в воздухе показываешь, как ты душишь Белла, если он слишком хитёр. Не подпустить и на шаг, не дать пересечь границу, не портить эти расслабленные минуты, не дать этим моментам уйти - вот истинная цель. Они казалось, уже наговорились обо всём на свете, и ни о чём одновременно, потому что Мэтти обожала эти разговоры, какие-то полёты в облаках благодаря тем странным цветным таблеточкам, жесты, будто они разгоняют тучи. В воздухе всё пропахло его ароматом, в воздухе нет ничего, что было бы чуждым Адамс. Этот клуб стал чуть ли не дороже дома, потому что она впитывала в себя эту атмосферу, просто обожала всё, что её окружало, или обожала владельца... Это не имело значения, никогда не имело и сейчас не имеет ни малейшего, ничто не важно, когда тебе так хорошо. Когда бросает в жар, но хочешь ещё, когда ты чувствуешь тепло, что разливается по телу, когда на улице в августе недостаточно жарко, или ты вообще живёшь отдельно от всего мира.
Словно бабочка летишь на огонь, приближаешься к его лицу так близко, а затем настолько далеко, и это всё игра, хотя чуть сложнее, чем монополия.
- Мы сейчас свернём себе шеи! - пытается перекричать клубный шум Мэтти, чувствуя, как он обнял её за шею. Добрая часть чёлки, или этих обрубков волос впереди, что звались чёлкой, закрывает обзор, а значит, Адамс шагает инстинктивно, на каблуках ища привычные ступени. Что же, умереть от свёрнутой шеи в клубе довольно... красивая смерть. Музыка вдруг останавливается, а тут лежит девушка, глаза, наверное, в кучку. Нет, противная картинка...
- Умереть в автокатастрофе на красивом немце porsche, гораздо интересней - достойно заголовков, - размышляет вслух Адамс, и чувствует, как ступеньки кончились. А ведь время ускорилось, стоило бы иметь при себе красивые часы, и манерно на них посмотреть, а стрелки движутся бешено - увы, не твоя способность. Она поднимает руку, смотрит на кисть, где вроде должны быть часы, и, дунув вверх на чёлку, улыбается, потом корчит недовольную рожу.
- Белл, у меня часы украли, - он, не слушая, оставляет её у бара, улетает к напиткам, - вот же бар, - девушка взмахнула рукой, и ругнулась, опираясь на стойку. И каково хера он уходит за напитками... от бара?!
Пьяная Мэтти окончательно запуталась в том, кто куда ушёл и заподозрила неладное - тут и не нужно способности распознавать ложь, чтобы понять, что этот перец куда-то смотался, и след простыл. В танцующей кучке людей его не найти, но у Адамс нюх ищейки и вообще, в её предках были одни Шерлоки, так что...
Расталкивая перед собой парней, цепляющих бабочек, которые пружинятся, словно желе и что-то вскрикивают, дамы смотрят подозрительно, будто хотят тебя унизить. Это Мэтти злит, но она же не даст никому по голове бокальчиком, Алекс больше пропустит в свой клуб - репутация будет подмочена. Держи биполярное расстройство при себе.
- Где же этот... - Мэтти наталкивается как раз на его предплечье, снова такое близкое, потом какое-то далёкое - это похоже алкоголь и таблетки, а не как что-то романтическое, что тут же приходит вам в голову. Она неловко улыбается, рассматривая собеседницу.
- У меня до боли грёбанные способности, Алекс, я только это поняла, - она скользит ладонью по его руке вниз и сплетается с его пальцами у него в кармане. Странное, бесполезное действие, - гораздо полезнее было бы, если бы я умела читать мысли, как тот знаешь, Эдвард Каллен, - Адамс кладёт голову на его плечо, - что тут, чёрт возьми, происходит?
Мэтти внимательно смотрит на девушку перед ней, хотя глаза определённо сопротивляются. Она знает - между ними есть какая-то связь, иначе не было бы этого неловкого и очень напряжённого молчания.

он был старше ее на пять тысяч ночей, она младше была на пять тысяч утрат.
но не сможет понять никакой казначей, почему они вместе проснулись с утра.

Если вы ни разу не проваливались – нам не о чем говорить. Усердно читаешь мимолетные эмоции, не заостряя внимания. Каждый из этих людей прожигает в моей спине свой собственный океан. Каждого из них я чувствю подкоркой, каждой косточкой, каждой клеткой. Девушка танцующая сзади меня,  чувствую даже запахи, которые она ощущает, чувствую её всю позвоночником. Она спускается по мне маленьким слизняком от головы до пяток. Ну почему я не могу почувствовать тебя?! Почему?! Почему Бог сделал тебя таким далеким и непременно не случившимся в моей жизни? Крах.  Я помогла человеку победить себя. Где это видано, что бы я так тряслась из-за одного какого-то человека? И плевать что он для меня сделал, бывали люди совершали и большие поступки для меня, но мне никогда это не мешало строго проводить границы.  Сколько же лжи в этой свободе от чувств. Ты позволяешь мне мучить себя, позволяешь себя разрушать, тебе крепко всё равно. Ты шипишь мне в лицо, а кожу щиплет от твоих прикосновений. Как будто кто вылил бочонок с перекисью водорода на давно загнившую ампутированную руку. Ты прожигаешь. Это единственное чувство скорби, несравнимое ни с чем другим. Я даже не хочу его тебе показывать. Знаешь, как было до тебя? – Руки убери, мне больно. – одергиваю руку, хлопая глазами. Способен ли ты меня ударить? Без тебя не было и дня против себя самой, никаких устоев, закоренелых истин, а если и были, то никогда не рушимые. А сейчас что осталось от моих принципов? Все они склоняются, видоизменяются, терпят бесконечных поправок. А ж самой от себя тошно.
К своим почти тридцати, ах, мамочки, уже тридцати,  и трем ступеням выживания, я почти могу задуматься рисовать очередную из них. Один человек рассказал о том, насколько мы хрупкие, насколько хрупким может быть завтрашний день, который может и не настать вовсе, он показал грань между черным и белым. Он второй, кто заставил меня плакать от неизбежности и первый кто не ответил на вопрос "почему?". Я стала понимать, что иногда одно слово, одна минута могут многое изменить, могут спасти жизнь, что порой мы так много не замечаем, даже того, что происходит перед глазами и насколько бывает красив и тонок человек внутри, он научил меня быть небезразличной, хотя бы там, хотя бы очень глубоко внутри. Мама на каком-то инстинктивном уровне передала мне эту возможность, так почему тебя обделили?! Если мы все и правда настолько хрупкие, насколько мы себя чувствуем, ты меня доламываешь вот прямо сейчас. Кто же сломал тебя? В смысле не рождаются же люди, как ты, бессердечными? Их же тоже, наверно, кто-то когда-то сумел сломать.
Я выдергиваю руку из твоих горячих пальцев. – В чем твоя проблема, Алекс? Иди, развлекайся. Хватит уже метаться от двери к двери, не можешь своей головой подумать, я подумаю за тебя. Моя проблема в том, что меня все это затрахало. Хватит. -  замечаю спину уходящей Мэтти, с досадой отмечая, что даже со стороны она притягивает к себе взгляд. И почему я не чувствовала ничего к ней? Ничего, кроме того же кромешного сожаления, что она знакома с этой глыбой пепла. Почему я не чувствовала ни обиды, ни ненависти? Только к Алексу, да и назвать это ненавистью было бы не правильно, скорее отвращение.  – Ваша дама, сударь, покидает судно. Беги давай. Мне остается только улыбнуться, кивнув на дверь, и развернуться к бару. Ты рождаешь во мне столько противоречий, и что же это? Как назвать тебя в моей жизни? Мама говорила мне, что такое любовь, и как можно впустить в свое сердце человека раз и навсегда. Что не бывает преград, когда ты действительно чего-то хочешь. В нашем случае великой китайской стеной встанет даже неровно лежащий тапочек. Все дело в том, что я как рыба об лед бьюсь, играю в одни ворота. Дело в том, что ты, Белл, настолько охринел, что уже просто стыдно. Только ты показал, что за добро надо платить ,за искренность и правду ты 70\30 получишь противоположенное, а обман рождает только обман и как трудно признавать свои ошибки, но очень просто мстить, идти по сломанным людям, не ценить то, что тебе дается, жить для себя. Мне бы очень хотелось иметь волшебное зеркало, что бы показать тебя со стороны. Мне бывает очень трудно жить с этим, выносить свою память, помнить твои пальцы на своих губах, а потом знать что они прикасаются к другим, понимать, что не могу ничего изменить. Каждый раз, когда ты ложишься со мной в одну постель, мне нестерпимо хочется еще несколько раз помыться, снять с себя всю кожу, потому что от тебя пахнет другими женщинами. Другой женщиной. Я опрокидываю виски и иду на улицу, скорее бы приехало такси. Холодный воздух бьет в висок, надо же, с одного вздоха нокдаун, еще немного и от хмеля я упаду. Молодой мальчишка прикуривает мне сигарету, я кутаюсь посильнее в пиджак Тони, сажусь на ступеньки пожарной лестницы и просто жду. Чувствую, как течет тушь, как разъедает глаза, вытираю соленые дорожки ладонями. Просто уехать, просто забрать скорее все свои вещи и уехать. Просто разом отключить всю себя, чтобы больше не болело. Чтобы больше не жгло.

я думала о чем-то и молчала. внутри меня рождались плачь и смех.
я, кажется, тебя когда-то знала, далекий ты мой, близкий человек.

Когда я засыпаю, думаю лишь о том, что было бы со мной, родись я не тем человеком, в другое время, в другую эпоху, не познакомься я с тобой. Даже когда ты засыпаешь рядом, даже когда я засыпаю за очередным звонком и позволяю себе сопеть тебе в трубку, я все равно мечтаю никогда тебя не встретить. Потому что, если бы ты не нашел меня изначально, я  бы еще была в состоянии тебя пережить, а сейчас – увы, мой друг, все слишком паршиво. Мы никогда не сойдемся, никогда не найдем общих точек соприкосновения кроме друг друга. Любой, пусть хоть самую малость адекватный человек мечтает о будущем, мечтает о большом кремовом доме, завести детей, большую собаку. А мы что? Состаримся двумя холодными сжатыми песчаниками, не будем знать тайн друг друга, не будем знать кто мы и что мы есть. Потому что уже сейчас, я разрешаю знать тебе обо мне больше положенного, а ты ничего не говоришь. Просто тебе не нужно, чтобы кто-то что-то знал, тебя вполне устраивает игра в кошки мышки. Так вот, дорогой, отныне и во веки веков, я дохлая резиновая мышь - поиграй и выброси. Просто спустя еще пятьдесят лет у нас не будет общей кухни, я буду продолжать знать о тебе только то, что ты позволяешь, и максимум кого мы заведем, так это жирного кота, и того, только потому что  сойду с ума и буду думать что ты рядом, когда тебя нет.
Я прохожу мимо тебя и все равно ничего не чувствую. Абсолютно. Когда твои пальцы сжимают моё запястье, я продолжаю чувствовать только себя и раздражение таксиста. Абсолютно ничего, ни сожаление, ни злости, ничего. Иногда я молюсь господу, чтобы ты почувствовал хоть что-нибудь, что бы уже либо бил, либо ушел, но дошел до точки. Я не говорю о точке наслаждения, не говорю о точке безразличия, потому что, уж поверь мне, точек в этих зверских чувствах не бывает. Иногда мне очень хочется, чтобы ты был другим человеком, чтобы я путалась в твоих чувствах, чтобы блуждала по тебе, мечтая познать самые странные твои уголки, чтобы я знала каждую твою нотку, чтобы способна могла тебя понять. Но нет. Каждый раз я возвращаюсь к закрытым воротам, порой меня даже одолевают сомнения, есть ли за ними хоть что-то? Есть ли у тебя прошлое, есть ли мечты и желания? Потому что мне кажется, их нет. Есть только твои горячие пальцы, мои дрожащие руки, улица и раздражение таксиста, который вот-вот начнет материться. – Убери руки, пожалуйста, меня ждут, – опускаю взгляд, впиваясь в его ботинки. Очень хочется забыться на пару дней, ходить по незнакомым местам и ничего не делать. Смешивать кровь с дурманом, уносится  свой сказочный мир. Чувствовать запах травы, чувствовать траву кончиками пальцев. Хочется засесть смотреть любимые фильмы и хочется одиночества, отключки от этого мира и людей, потому что мои внутренности не могут урегулировать свои конфликты и по ночам я не сплю. Может быть, я начну новую жизнь этой осенью, мне ведь надо только сесть в машину:  постараюсь забыть старые и ненужные, от того, что без эмоций, воспоминания, полюбить свои ценные и не такие уж безоблачные, научусь быть более открытой и более собой. Кого я обманываю? Как жить, уже раз попробовав тебя на вкус? Мне бы просто научиться жить без задних мыслей. Просто сядь и уезжай, Джекс. Вперед, давай, садись и уезжай! Я открываю дверь такси, но не могу сесть, то ли ты крепко держишь мое запястье, то ли я себя к тебе тонкой иголкой пришила, и никуда я больше не денусь.
- Даже если ты сбежишь, я найду тебя. Найду и все равно буду рядом. Я не умею, но ты умеешь. Почему бы не делать этого за двоих? – это как взрыв внутри черепной коробки. Взрыв раздраженности, бессилия и усталости. Смущенная улыбка со взглядом в пол. Грустная улыбка, беспристрастно оскверняющая губы. Все же так просто, Джекс, ты просто всю жизнь бейся головой о стену. Бес, пока себе не размозжишь мозги по этой самой стене Алексу Беллу! Что ту такого, и как же ты еще смеешь отказываться от лучшей доли на земле?! Мама бы мной не гордилась.  - Нужна. Все, хватит. Еще одна ложь, падающая на мои уши, точно разнесет меня к чертям. – Что за чушь собачью ты морозишь, Белл! – голос звучит низко, почти с мужской хрипотцой, - Тебе нужна не я, а девочка на побегушках, которая в любой момент все бросит и примчится к тебе! – я вырываю руку из твоих таких горячих пальцев, озлобленная скалюсь тебе в лицо. Как ты видишь меня сверху вниз? – Тебе нужна каждая хоть капельку симпатичная носительница сисек! – я чувствую шок водителя, чувствую свои искры в глазах. Собственная озлобленность прожигает мне позвоночник. – Что ты вообще знаешь о нужде? – я стихаю, на море штиль. - Все дело, в том, что буду я кричать или нет, ты никогда не исправишься, Алекс. Все дело в том, таким или нет, ты стал частью мой жизни, солидной главой, и навряд ли, задержался, будь ты кем-то другим. Просто на уровне подсознания, я - великомученица, святая, готовая простить тебе все твои грехи, отмоли ты их один раз за ужином.
Когда рассыпаешься и начинается с ошибки, наступает признание, безответное молчание начинает сужать мысли, пытать своими вопросами; в руки чужие, так нужно идти против, отталкивать мыслями, но быть рядом, ловить боль, не причиняя ее другим, все в себя, все в себя.  – Извините, - бросаю я водителю, кидаю десятку на переднее сидение и ухожу обратно на пожарную лестницу.  Я остаюсь не ради тебя, Белл, я остаюсь из-за надежды на свое светлое будущее. Когда-нибудь, когда я буду посмелее и почестнее, я обязательно тебе все расскажу. Я даже покажу, как с изнанки может рвать. А пока я просто сажусь на лестницу, бессмысленно уставившись себе в туфли. Меньше всего в жизни, я хочу находиться рядом с тобой. Больше всего в жизни, я хочу находиться рядом с тобой.

самой мудрой для меня мыслью за последнее время является формулировка второго начала термодинамики -
«Энтропия изолированной системы не может уменьшаться»
все чаще и чаще сталкиваюсь с его проявлением в повседневной жизни. саморазрушение просто так не остановить.

Я хотела  рассказать о расставании, о том, что в нем самого странного и противного природе, нет, не противного - удивительного для человеческой природы, для тела, которое на самом деле простодушно и прямолинейно. Только что у тебя всё было: была кожа под пальцами, вкус чужого пота на языке, волосы, по которым можно было провести пальцами, запах, тяжесть. Другого человека удивительно много, он осязаемый, он дышит, он наполняет две трети тебя, даже когда смирно спит в соседней комнате. И руки твои заняты объятием, жизнью, которая тоже тебя обнимает, - это не о чувствах, это о физическом присутствии тел, пульсирующих сердец, прохладных губ. Наверно, именно так ты видишь жизнь, Алекс.  Покажи её хоть раз мне такой, потому что для меня жизнь совершенно, кардинально иная. Вся моя жизнь – на позвонках, когда эта дурацкая эмпатия сводит меня с ума, да на звонках, когда ты далеко, и я еще могу строить иллюзии, что ты вовсе не такой одичалый. И после всего этого наступает момент, когда нужно опустить руки, для верности убрать их за спину и расстаться, разойтись, ненадолго. И тогда самым поразительным оказывается пустота - у тебя внезапно сразу больше ничего нет в ладонях. Всего, что только вот было, занимало, утяжеляло, наполняло - от этого нет и следа. Сигналы, которые только что забивали все органы чувств, исчезли из эфира. Сначала, кажется, что ты ослеп, оглох и окаменел вообще, как садово-парковый болван, как гном, наполненный экстази у барыги во дворе.  Но нет, сердце, глаза и язык на месте, нос нюхает, уши на ветру трепещут, дорогие туфли трут пятку, висок болит. Просто там, где у тебя был человек, его не стало, а так всё в порядке. И ты ходишь, думая разные мысли - как я теперь без этого, как поверить в послезавтра, что он есть, и где моё всё?! Собственно, только это и непостижимо в расставании, а остальное можно как-нибудь принять с помощью логики, надежды и пары успокоительных пилюль. Но вся беда в том, что я не уйду, даже если однажды ты сам решишь меня прогнать. Я не уйду сама, сколько бы я не обещала, сколько бы такси не вызывала, сколько бы раз не забирала свою майку из твоего дома. Соскочить с себя, уйти в загул, натрахаться вдоволь с кем попало, лишь бы не думать о тебе – пожалуйста, но самая горькая правда, которую я говорю самой себе – я не уйду. Говорят, что великие союзы заключают на небесах, а я давно прогорела в аду. Так что же, горестный союз заключенный где-то в преисподней гораздо тверже небесного? Может цементом такого несчастного союза является невозможность друг руга оставить?  Я киваю, непонятно на каком из его слов, просто все что я могу – кивнуть. Может еще и моргнуть. Прикурить могу, посмотреть время на телефоне могу. А язык не поворачивается совсем.
Ты просто совсем не знаешь, как я люблю тебя. Не знаешь, потому что это не дано знать даже мне. Люблю ли? Если да, то слишком отчаянно, чтобы это было правдой. Если бы ты мог залезть в мою голову и прочитать всё там, то ты бы узнал, что у меня до сих колотится сердце перед тем, как увидеть тебя – таким бешеным тук-тук-тук. Или что каждую ночь, перед сном, я думаю о тебе: серьезно, каждую ночь.  И не важно, плохо я о тебе думаю, или хорошо, все равно перед тем как закрыть глаза, я обязательно пожелаю тебе спокойной ночи. И не важно, на самом деле, услышишь ты это или нет. Чтобы не происходило в моей жизни, я всегда засыпаю с тобой. Еще ты бы узнал, что мне очень нужно тебя обнимать – постоянно обнимать, и чтобы ты смеялся; или жалел меня; или не отпускал. В моей голове, там, внутри черепной коробки, установлен датчик с проводками к сердцу: сердце стучит мне большим и больным бум, если вдруг ты делаешь мне больно. Ты бы узнал, что я маленькая девочка, выученная воевать, но старающаяся любить тебя сильнее этих войн. Пока что у меня всё получается. Ну ладно, не всё. Но что-то да получается. Я действительно горжусь тобой, в те короткие минуты, когда не хочу убить. Мне нравится мешать тебе, когда ты работаешь, и звонить по самым дурацким поводам в мире. Мне нравится говорить, что ты – мой мужчина, но говорю я это только зеркалу, и то, когда мне слишком грустно, чтобы жить. Я говорю «он мой», усердно себе не веря, но в душе перестает капать печальный краник, я перестаю даже плакать, и не смотря на то, что мне все равно очень грустно, я уже могу взять себя в руки и безразлично улыбнуться. Ты самая большая глава моей жизни, говнюк ты, Алекс Белл,  и сегодня, и вчера, и через год, и два назад, и через пятнадцать месяцев вперед, и в две тысячи восьмом году. И в седьмом. И в тринадцатом. Я всегда буду. Я это знаю. При любых обстоятельствах. Я это умею. Я хочу это уметь, хоть самой себе и не признаюсь. Я сегодня слишком устала, чтобы еще что-то кому-то доказывать, особенно себе. Сегодня ты просто человек, который мне нужен. Любой. Понимаешь? Любой. Это значит, что в абсолютно дурном настроении, состоянии и при самых страшных процессах – ты нужен.  Может, я не отрицаю, я гонюсь за тобой только от призрачной идеи, что когда-нибудь я тебя заполучу, Алекс Белл, несносный ты говнюк, и может люблю я, на самом деле, эту призрачную идею. Но это уже не так важно. Это есть, как есть губы, которые трясутся, как есть мой лоб, что упирается тебе в плечо. Просто уставшее ткнуться  плечо, уверяя саму себя, что ты не чувствуешь на нём запаха Мэтти, который буквально врезается в нос. Стесанная слизистая, отнюдь не от кокаина, вовсе нет. – Это только пока, Белл. Пока ничего не было. У тебя есть завтра, и послезавтра, кроме Мэтти у тебя есть еще тысяча и одна девочка. Не дури мне голову, хотя бы сегодня. Ты же не остановишься, по крайней мере со мной. Тебе же нужны все эти девочки. Не ври хотя бы.Я смотрю на тебя снизу вверх, привычно и спокойно, полузакрыв глаза, дотягивая сигарету, - Отвези меня домой. Больше не хочется говорить о ней, о чертовке, захватившей даже мое собственное сознание. Хочется просто приехать домой, сходить в душ, налить Беллу кофе, и уснуть, сегодня без любых его касаний, хотя сама ведь не удержусь.

когда сердце размером с игольное ушко, в него очень сложно попасть, правда, Белл?

Сейчас мне кажется, что стоит лишь щелкнуть пальцами – и мир рассыплется. Весь мир глянцевый и пустой мир рассыплется. Люди, дома, деревья – все превратится в безликую пыль, а вместо них останутся лишь размытые силуэты людских страхов и пороков, неправильные и безобразные – словно отражения в кривых зеркалах.
Но потом и они растворятся в пустоте. Тогда многие, кто живет без Бога, взглянут на себя – и не увидят ничего. Вместо них будет тоже пустота. Будут кричать, будут плакать, будут умолять – но не будет слышно даже эха. И может быть тогда поймут, что раз в их силах было разрушить мир, то и в их силах было создать его. Каково жить в мире – даже в самом прекрасном – зная, что он – лишь иллюзия и красивая оболочка?
По крайней мере, я чувствую, как внутри все болит – значит, я жива, значит, все это правда происходит со мной. Тут уж плачь не плачь, кричи не кричи. Мне никто не поможет. – Я устала сегодня.  Поехали домой. По большому счету мне даже не важно где провести ночь, у себя или у него. По большому счету, я просто хочу в кровать на ближайший месяц, а лучше два.

and is it worth the wait all this killing time?
are you strong enough to stand protecting both your heart and mine?

Есть особое чувство времени, когда я ощущаю, что каждая секунда длится вечность. Когда времени много, а действия совершаются минимальные, секунды застывают, как капли неожиданного дождя на морозе. Я люблю эти моменты. Я пытаюсь их запомнить, сохранить в себе. Наверное, глупо пытаться удержать вечность внутри. Но именно эти секунды заставляют меня искать красоту в себе и ее отклик в городе. Вечность пришла ко мне из холодного августа, из отходов после экстази, когда каждая мурашка болью пронизывает тело, из всего того, что я раньше не любила. Раньше я думала, что везде пустота, а теперь вдруг появилась эта вечность, которая удерживает меня от глупых мыслей. Я докопала до такой глубины, что наружу вылезла вечность. Подумать только. Минуты в машине длились безмерно долго, но до чего же они были красивыми. Если бы ты только мог, почувствовал бы, как мне нравится эта несуетливая, в чем-то виноватая дорога. Если бы ты только мог на секунду залезть ко мне в голову, понять, как важно мне, что ты везешь мен к себе домой. Я даже согласна раз и навсегда уяснить, что это твой дом, не мой, не наш, а только твой..
Замкнутое пространство:  я не курю, хотя хочется, замерзшими пальцами перебираю в пачке сигареты, просто потому что так мне легче, так можно занять себя чем-то. В машине пахнет твоим запахом наперевес с новизной. Запах нового тебя.  Я отдаленно вспоминаю обрывки диалогов разных часов прошлого.
Понять, что болит во мне - не сложно, сложно избавиться от этого ощущения. Но когда не болит ничего, а просто тянет вниз ударными волнами - это гораздо хуже, отчетливей, если хотите, будто внизу пик горы и она сейчас обязательно оденет себя на тебя, воткнется в солнечное сплетение. Больше всего хочется уметь автоматически сохранять моменты в черновике и, спустя какой-то промежуток времени, возвращаться к ним и редактировать. Или просто смотреть. Чувствовать снова. Физическая расправа не страшнее моральной, август, проносящийся за стеклом похож на вязкую и невкусную микстуру: всё, что заметет зимой, сейчас печально, так и норовит проникнуть в четкость зимних ассоциаций. В самом конце лета всегда не четко - скоро будет холодно, скоро меня перестанет возвращать обратно.  Эти флешбеки в моей памяти, они никому не нужны, даже такой их любящей мне. А пока только одни синдромы да симптомы.

Ты необыкновенный человек, Алекс Белл, способный довести меня то до исступления, то прямиком до самоубийства. Ты уверен, что не подрабатываешь кукловодом, потому что я видимо еще одна твоя марионетка. Ты целуешь мое плечо, током пробивая тела, заставляя закрыть глаза, а я вспоминаю давно рассказанную историю. Выстраданный рассказ.

« У него было больше сотни имен, столько же, сколько и прожитых им жизней. Раз за разом умирая, чтобы проснутся вновь с утренним заревом, он мог быть кем угодно, но всегда придерживался былого. Цепляясь за него, за его скрюченные холодные пальцы, вытягивая из воронок времени, где воздух полнится прахом и пылью, а свет мешается с мраком, поглощая друг друга, как оголодавшая мать поглощает дитя, возвращая к истокам – в себя. Он был так стар, что память его была как исписанный и исполосованный лист бумаги - переписана по меньшей мере трижды, стирая раз за разом целые тысячелетия, миллионы событий, рождений и открытий. Глаза его давно выцвели, словно растеряв все свои краски, как их теряют масла на полотнах, бессильно висящих на стенах давно позабытых домов, тлея под ярким июльским солнцем, пробирающимся сквозь грязный стекла их глаз. Он смотрел на людей, на то, как скоротечно всё, что любимо ими, по сути, люди и были теми, кто придумал Конец. Они упивались окончанием своей жизни, любви, счастья и горя так, словно нет ничего важнее того, что бы довести эти чувства до логического конца. Когда чему-то наступал конец, давая начало новому завершению. Единственное, что не имело конца, так это их зависимости. Они были бесконечны, а потому находились под табу. Чего только стоил не безызвестный алкоголь. Божич, Ра, Солнце – какая, к черту, разница, когда у тебя в руках бутылка виски, а день уходит из-под ног? Сколько кораблей он прихватил с собой, уходя в беспамятстве на дно морское, в окружении бесплатной выпивки и дешевых женщин. Сколько раз проснувшись, вернувшись к тому, с чего брал начало, он смотрел на людей, сдвинув брови, мучаясь от головных болей, накрываясь с головой грозовыми облаками и отвергая подобное из начал, уподобляясь людям в ожидании конца? Да столько же, сколько он был ласков и добросердечен, обдавая теплым взором.»

Я жива только ради поломок, разрывов, взрывов, тромбов, переломов и переломных моментов, концовок и последних точек с тобою связанных. Если бы не ты, весь ледяной, как неуспевший Кай, довелось ли бы мне дожить до этих минут? По большому счету, что бы я не говорила, я всегда буду желать тебе спокойной ночи, и безмолвно благодарить кого-то сверху за тебя. Уже по крайней мере за эти часы, за минуты, за ночи, которые у нас есть. Которые у нас пока остались.
Я чувствую, как бьется твое сердце, оно же живое, бьется мне в грудную клетку. За сердечным ритмом теряю обиды, страдания и недовольства. Просто в очередной раз время для тебя и меня остановилось. В очередной раз, между нашими телами можно уловить вечность такую короткую.
Я обнимаю твою шею, с закрытыми глазами, губами на ощупь ищу твои губы, благо нахожу. Они в эту ночь будут самым чистым кислородом, снова можно будет дышать полной грудью. С утра от тебя будет пахнуть моими духами, и очередная девочка, поймает себя на мысли, что мне везет больше, чем ей.  Завтра, завтра, завтра. Я не спешу задумываться об этом страшном дне, пока у меня есть твои губы, пока у меня есть твои руки. Я не думаю об этом дне, пока пальцы расстегивают пуговицы одну за другой, стягивая рубашку на полруки, ладонями прикасаясь к горячему телу.  Я помню тебя наизусть. Мне не нужно больше смотреть на твое тело, что бы вспомнить, где найти маленький шрамик, а где линию щекотки, которой ты не боишься. Карта твоего тела под подушечками пальцев: от мочки уха до впадинки у мужественных ключиц, вдоль по ключицам чередуя подушечки пальцев со влажным языком, ниже, прямо там, где ребра сцепляются в цепкую клетку для твоего работающего сердца, ниже, по прессу, до пряжки ремня. Медленно и верно, изучено, доводя саму себя до какого-то недействительного морального состояния полной безопасности, нечеловеческой защищенности. Что ты со мной делаешь. – Ты наверно считаешь меня глупой, - говорят губы за меня, прерывисто целуя шею. Вот оно, волшебство разрушилось, занавес пал, я как всегда умею все испортить. Я, на самом деле, не хотела ничего подобного говорить, просто, мне не чужд стыд за свои поступки. Подушечки пальцев нащупывают твои руки, твои мужские крупные ладони. Подушечками пальцев вдоль твоих, собирая себя, как по ниточкам пяти разделенным на твоих ладонях.

У каждой девочки непременно есть свой бездонный колодец, во тьме которого таится какой-нибудь очередной «он», который не звонит, не приходит, не понимает или еще что-нибудь «не», мучает девочку, болван.

Впустить в свою жизнь Белла означало впустить в нее тонну неоконченной печали, безмерное количество сорванных нервов, неадекватную, нескончаемую ложь. Иногда мне казалось, что ложь эта жила своей жизнью, не подчиняясь больше ни тебе, ни мне. По правде говоря, я вру себе, не меньше, чем ты. Наверно, если во мне есть «внутреннее дитя», этот подросток уже давно вскрыл вены и барахтается на тонкой ниточке ответственности, что еще не совсем угасла в моей голове. Посмотрим правде в глаза, Джекс, ты никогда не любила блондинов, плохие мальчики служили тебе только в роли друзей, а идеал твоей воспаленной головы, вовсе другой. Вспомни всего на секунду, пожалуйста, отвлекись, как ты мечтала о кремовом доме, как тот, в котором ты должна была жить сои ангельские, детские дни, твой муж – глыба за которой не страшно ничего, темные волосы, кольцо на безымянном, двое детей, качающихся на подвешенной шине. Все крахом, потому что стоит ему прикоснуться к тебе, тому эгоцентричному блондину, как хочется прикусить губу, как забывается все, что тревожило. Стоит ему лишь на секунду заставить тебя чувствовать себя счастливой, как ты готова положить к его ногам любую прихоть, пусть только ткнет пальцем. Ты, Джекс, врешь себе не меньше, чем он тебе. Чувствуя под пальцами биение его сердца, совершенно не различая его слов, ты опять улыбнешься, потому что этот самообман тебе нравится. Люди так беззаветно не любят, не мне, конечно судить. Люди устают биться в закрытые двери, у одной тебя, как проклятой хватает на это сил, если знаешь, что вечером это вознесется его губами.  Безразличие, конечно,  часть любви, и не нужно его бояться – можно заставь не дрожать пальцы, но кроме безразличия и регулярного желания удовлетворить природные свои потребности, любовь должна подкрепляться еще чем-то.
Я задумаюсь об этом только с утра. Только когда он выползет из постели и я побегу в свой дом, лишь бы скорее зарыться носом в подушку. Я задумаюсь о натуральности своих нелепейших, почему-то таких безвозмездных чувств, только в очередной раз рыдая под «Ноттинг Хилл», а ведь завтра с утра это будет самое актуальное кино.
Пока я лежу под натиском твоего тела, согнув ногу в колене. Мотаю головой из стороны в сторону, отказываю в просьбе. Просьба ли? Спускаюсь пальцами к пуговице под расстегнутым ремнем. – Зачем тебе это? – улыбаюсь шире, оставляя на подбородке следы от скудного цвета помады, - ты мне и такой нравишься. Дело вовсе не в том, что с утра я не смогу открыть глаза от нечеловеческой мигрени, вовсе не в этом. И не в том,  что это изматывает настолько, что можно уснуть на неделю. Дело в том, что придется открыть себе только себя, в смысле рядом с нами больше никого нет, и все эмоции, которые ты почувствуешь, будут не разбавленными, только моими. А я сама не знаю, что я чувствую в данный момент. Еще полчаса назад я хотела сжечь тебя на костре святой инквизиции, или, например, произвести над тобой сцену прилюдного повешения, или иголки под ногти тоже пошли бы хорошо. Но стоит тебе заткнуть этот бесконечно срамящий рот своим языком, как я просто растворяюсь. В кровати, в воздухе этой комнаты, в тебе. Меня еще грызет твой поступок, но я стараюсь, смотри и вида не подавать. Сейчас же ты у меня есть. На секунду юношеский азарт сползает с лица, я поджимаю губы, пялюсь в потолок. Самовнушением занимаются утром и перед зеркалом, а не вечером и глядя в потолок. Пожалуй, идея о том,  чтобы разрисовать тот самый кусочек потолка и всё то, куда может попасть мой взор долгими бессонными ночами, приобретает потрясающе явные очертания. Конечно, твой потолок никто не тронет, его закрывают чуть вздутые вены на твоей шее. Мой потолок покрашу как пятилетняя, нарисую на нем огромную корову. Целую вздутую венку, задерживаюсь на ней губами, чувствую, как раскатисто бьется сердце. Твой самый верный боец, всегда собранное, смиренное, работает без перебоя, без единого намека на сбой. Когда-нибудь появится принцесса, которая и тебе принесет тахикардию. Хочу быть тобой. – Ты сможешь показать то же самое? – заинтересованно и невпопад.  Такие люди, как я - они слабы по сравнению с тобой.  Не надо никого задевать, ты выше этого, ты  сильнее их всех вместе взятых - это я тебе говорю. Потому что вся моя сила, по большому счету, просто поддержание уровня, чтобы не ударить лицом в грязь, не разозлить «злого папочку». –  Забудь. Часто моргаю, как будто вот-вот с ресниц соскочит навязчивая идея и больше никогда ко мне не придет. А ведь если я могу показать тебе все, почему ты не можешь мне показать хоть толику пустоты. Может, чтобы увидеть, нужно не просто почувствовать отторжение, может, стоит как-нибудь вывернуться? Да только никому из нас этого не нужно, пока есть горячие губы, хватающие воздух, второпях целующие щеки, губы, лоб, шею; пока есть желание, а это, ведь, беспрекословный билет в завтрашний день; пока есть пальцы, пересчитывающие твои ребра, чувствующие мурашки у тебя и у меня на руках. Пока у нас есть завтра, мы оба закроем глаза на происходящее.
Давай хотя бы попробуем? Хоть на секундочку представим, что все правда хорошо, пока мы вместе.  Хочется отключиться от всего мира, забыть кто ты есть, унести себя в музыку. Но нет. Не знаю, иногда мне даже начинает нравиться этот процесс самопогребения куда-то глубоко за пол. Вроде бы ничего не случается, и ты даже вроде как ходишь по земле этой грешной, и вроде даже умеешь неподдельно улыбаться, говорить красиво и готовить вкусно, но есть человек, при виде которого тебе некуда бежать; ведь по сути, все эти наши хорошие манеры, вкусная еда, длинные волосы и большие сережки, добрая улыбка и широкие глаза- по сути дела, все это лишь средство убежать от себя настоящего. Всего-то средство, что бы подольше не видеть прогнившей душонки, консервированным клеймо на людей, приоритетов, попахивающих трупом. Все что мы делаем - мы делаем в главной степени для того, что бы доказать самому себе, мол «ну уж нет, я не такой черствый». Проблема многих из нас в том, что они еще не встречались с людьми… ну, которые «их люди». Люди, в которых они увидят самих себя. И это, по правде говоря, ну очень грустно, даже хотя бы потому, что всю жизнь они строят себе иллюзию своей идеальности, пытаются добиться из себя совершенства, а в итоге, завидев себя в другом, понимают, как были не правы и чего они на самом деле стоят. Исходя из путаницы, я прикипела к тебе, потому что вижу себя? в чем вот только, интересно.

Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала, перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но не денешься никуда.

Какой-то, доселе не подающий признаков жизни механизм, завёлся во мне с того дня, как ты стал частью моей жизни,  и закружил с такой силой, что мне, невольно, сделалось страшно. Что, если сердце, выскочит из груди и, я умру? В эту секунду, я испытала самые сильные и незнакомые мне прежде ощущения. Казалось, неописуемо глубокое чувство восторга, родившееся во мне, непременно должно вызвать ответную волну на другом конце вселенной. Мне хотелось кричать, издавать дикие вопли, похожие на те, которыми была богата лексика первых разумных, населяющих планету. Мысли мои разбегались, словно мошкара. Голова гудела, словно хранила в себе усилитель сердца и души.
Мне грех жаловаться на судьбу. Мне посчастливилось пережить немало приключений. И общалась я со многими. Я даже не могла предположить, что всё это пустое, и не идёт ни в какое сравнение с тем, что мне ещё предстоит испытать. Ты открыл мне двери в абсолютно иной мир, куда без него мне никогда бы не попасть. Ты оторвал меня от земли, обучив секрету какой-то ментальной левитации, когда паришь над землёй, не испытывая ни малейших признаков страха.
Когда я представляю, что всего этого могло бы и не быть, во мне перестаёт циркулировать кровь. Я чувствую себя замурованной, запертой в безвоздушном пространстве. Чем, по сути, была моя жизнь до этой знаменательной встречи? Засеянное движениями нечто, сожалеть о котором не придёт в голову и безумцу. Кем я была, пока ты не обрек себя на муки со мной? Смутно довольной собой иждивенкой жизни, вжившейся в образ отрешенности.
Сегодня, я абсолютно не знаю, что такое жизнь. Каждый день я встречаю людей, которые раскрашивают меня во все цвета радуги. Я чувствую каждого человека как себя, и только ты остаешься для меня закрытой книгой. Ты когда-нибудь пустишь меня дальше обложки? Хоть на секундочку дашь посмотреть посвящение? 
- Если бы я тебе нравился и таким, ты бы не старалась каждый день меня изменить. Голос разносится ниже, чем в голове, я почти на вкус ощущаю пригоршню собственной досады. Мне ничего не хочется говорить. - Это как быть слепым, только еще хуже. Ты уходишь, и мне становится страшно, что ты никогда больше не придешь. Ведь все мои истерики, все крики, слезы, все это- потому что я бесконечно боюсь остаться без тебя. Когда-нибудь этот день непременно настанет, потому что ты уйдешь, или уеду я, мы ведь с тобой оба не пускаем корни, и никогда их не пустим. Готовься к этому, или нет, у меня не останется ничего, кроме чужих чувств, так не похожих на тебя. А самое грустное – я никогда не смогу найти тебе похожих. Сколько бы не искала, ты такой один, и нравится мне, или нет, я буду мириться с тобой до тех пор, пока мы будем в состоянии  терпеть друг друга. Ты уходишь, и не оставляешь после себя ничего, за что я могла бы зацепиться взглядом или мыслями. Ты оставляешь меня наедине со своими мыслями, не делай так больше. Я утыкаюсь лицом в подушку, так глубоко, что кислород с трудом выуживается носом. Минутное удушье, пока действительно хочется задохнуться – я в порядке. На самом деле, я просто очень завистлива к каждой, к кому ты прикасаешься. Зависть. Она поглащает с разных сторон. Медленно откусывает от нее по кусочку, зависть была и есть как крыса, поедающая мертвое тело исследователя.
Меняю тебя для себя, что бы мне было комфортнее с тобой. Я же сущая эгоистка, никто больше пяти дней не проявлял ко мне заботы, не грел меня, когда я замерзла, не баловал меня дорогими подарками. Когда все это вот так резко получаешь, эту регулярную заботу – этого уже никогда не хочется упускать. Я не хочу, чтобы мы перегорели, хотя, смотря правде в глаза, «нас» и не существует. «Мы» это там, в параллельной вселенной, на другой планете. Каждый из нас, хоть раз,  но мечтал о сказке,  не знаю, какой была ваша, были там единороги, феи или принцессы, но в любой сказке не обходится без волшебства. Приоткрыв завесу тайны, я скажу Вам, что магия всей моей сказки в том, что нет никакой магии. Фокус, ловкость рук. Вся моя жизни это фокус. Вся моя жизнь – грязные, микробные руки кого-то сверху. И никакой магии. Наверно, когда я подрасту, хотя, кого я обманываю, с моей жизнью, даст Бог проживу еще пару лет, я пойму что волшебство всего заключается в мелочах: в полуулыбке твоей, в черной вуали девушки, хоронящей своего друга, в большом несуразном цветке, обязательно красном, у бабушки на шляпке, в запах волос любимых, в звонках посреди ночи, где угодно.  У меня не осталось даже таблетки волшебства. Ты уйдешь, и у меня ничего не останется. Я снимаю с себя платье, бросив его на кровать.  Я назову тебя - «второй Освенцим», зная, что оттуда живыми не выходят. Попадая в заколоченную стенку ребер, ты во веки веков становишься её пленником, её канарейкой, поблекшей от нехватки воли. Теперь очередь сгорать выпала и мне.
В ванной душно, почти нечем дышать, сыроватый воздух охватывает нагое тело. Сейчас дело даже не в сексе, а просто хотелось вжаться в него. Обнять со спины, как я это сделаю ровно через секунду, обхватить его, и не чувствовать, что между нами что-то есть, хоть одна преграда. Я утыкаюсь лицом в широкую спину, только так мне больше ничего не страшно, говорю в спину, надеясь, что шумящая вода меня не заглушит, и ты хоть краем уха меня услышишь. – Просто я эгоистка. Конченная эгоистка. Я привыкла, что ты есть в моей жизни, я привыкла что ты рядом, привыкла, что ты заботишься обо мне. Обо мне никто не заботился кроме тебя. Просто я эгоистка и я не хочу ничего менять в происходящем. Я просто не хочу чтобы это закончилось. – я замолкаю на секунду, прикасаясь губами к спине. – Я перестану, Белл, честное слово, научусь. Я улыбаюсь. Мне хочется улыбнуться. Это искренне. Ты мой маяк на краю бесконечного океана. Притягивая, ведешь меня за собой, но с каждым моим сделанным шагом к тебе, ты отступаешь ровно настолько же. Но я все равно приближаюсь, хоть и зная, что никогда не доплыву.

с цифрой ''один'' всё понятно, не то что с ''двое''.
послушай, не приходи ко мне.
я боюсь, что открою

Говорят, что первые симптомы ломки проявляются через восемь-двенадцать часов после последней дозы. Не правда. Они появляются, как только тебе в голову приходит мысль «это была последняя». И сразу мир меняется: из яркого, сочащегося звуками и истекающего яркими цветами, он превращается в завернутое темно-серым покрывалом замкнутое пространство с множеством острых углов. Мечта для клаустрофоба и параноика, и я никогда не думала, что стану такой. Ведь начиналось все с простого интереса. Почти с шутки. Я помню свою первую ломку.
Мое тело отекает, и я сейчас мало что чувствую. Ни ног, которые, воспользовавшись этим, решили пожить своей жизнью и сейчас куда-то идут. Ни внутренностей, а особенно желудка, который устроил революцию раньше других, объявив голодовку незнамо до каких времен. Единственное, что я ощущаю, так это свое стремительное старение: из восемнадцати в восемьдесят за одну ночь, и все мои кости и клетки, невыносимую боль в которых я все еще способен чувствовать, разрываются от напряжения при каждом моем движении. Может, ноги несут меня в дом престарелых? Наверное, именно там сейчас мое место. Ах, да. У меня же еще есть сердце. Мне кажется, что оно запуталось в венах и артериях, и при каждом ударе дергает каждую из них, ведь иначе как объяснить резкую боль при каждом толчке пульса?  Но не это самое страшное в ломке. Самое страшное — фантом в голове. Не исчезающий, не изгоняемый, он всегда при тебе, куда бы ты ни пошел, каких таблеток бы ни наелся, как глубоко бы ни спрятался. Он есть, и с этим не смиришься, к этому не привыкнуть, потому что жить нормально он вряд ли позволит. Будет манипулировать тем, что творится в твоей голове, заберется в сны, так что легче будет заставить себя не спать, чем переживать это снова и снова. И рано или поздно приобретет какую-то форму.  Чью-то форму. Черт. Возьми. Это была последняя. Последняя. Это был последний раз. Все. Больше не будет. Хватит. Достаточно. Больше не позволю ни себе, ни кому-то другому, и так это зашло слишком далеко. Мостовая скачет перед глазами. Какого черта меня вообще понесло на улицу? У меня нет денег. Ни копейки. Мне нечего предложить, не за что купить, нечего отдать, кроме себя, но кому я сейчас такая нужна? Номер дилера уже давно выучен мною наизусть, одеревеневшие от холода пальцы незамедлительно набирают его и успевают нажать на «отправить», прежде чем телефон выскальзывает и падает на землю с глухим пластмассовым треском. Я не поднимаю его — опускаюсь на колени, прямо на асфальт, и закрываю глаза. Ответа не будет, потому что у меня ничего нет. Ни денег, ни возможностей, ни меня самой. И меня бьет током откуда-то из головы, из самого центра моего мозга. Электрические импульсы в мгновение добираются до кончиков пальцев, согревая и на какое-то время даруя иллюзию того, что я в порядке. Телефонная вибрация повторяется, и электричество в моей голове звучит почти предупреждающе. Играет песня, которую я знаю. "Что ты хочешь этим сказать?" - хочу написать я, но треск во мне прекращается. Озноб исчезает. Глаза больше не слезятся.  Ломка притупилась. Черт. А я ведь был уверена, что у меня получится слезть.
Сейчас я лежу и прячу нос в одеяле, потому что безумно страшно и от этого моё сердце в три раза чаще ударяется о рёбра. Сейчас – притупившаяся ломка, когда мои глаза больше не слезятся, когда уставшие от туши они благополучно закрываются, а каждое твое движение все больше погружает меня в какую-то изолированную жизнь, где мне не страшно абсолютно ничего, где нету боли, нету слез. Всего пару часов назад, я была готова слезть, я была уверенна, что смогу, интересно, от тебя есть хотя бы обезболивающие? Ты как удар в спину, когда совсем не ждешь. Как глоток свежего воздуха. Искренне лживые глаза и слова произнесенные, произносимые тобой вслух. Слова, которые режут, которые как пощечина, как первый, обжигающий глоток водки, как самый сладкий на свете аромат. Последние дни такого нелюбимого мной лета. И такого ненавистного мне августа. В воздухе пахнет тобой и непролитым дождем, капли которого, вот-вот сорвутся с грозных небес. А ты заполняешь все пространство вокруг меня, заполняешь все мои мысли, заливаешь своим светом и обликом мои и без того непонятные, немного дикие глаза. Я вспоминаю твои ресницы, хочу воссоздать тебя по кусочкам ни разу не посмотрев. Жмурю глаза.
- Когда я была маленькой, - не знаю, откуда это всплыло в моей голове, -Мне было тринадцать, я оставалась у какой-то моей подруги, не важно. – на секунду я замолкаю, мой собственный голос звучит слишком глухо. Я когда-нибудь рассказывала тебе что-то? – У моей подруги был кот. Мы готовили пиццу, и я поставила духовку разогреваться. – я перебираю пальцами оборку одеяла – Я закрыла кота в духовке и поняла это только спустя минуты четыре. – из груди вылетает какой-то непонятный смешок, пока я хлопаю глазами, -  не помню, к чему я это рассказывала, но с тех пор я боюсь заводить котов. Все я помню. Я начала рассказывать эту историю, что бы показать, что я на самом деле безответственная, эгоистичная жлобыня, и не могу справиться ни с чем, что по разуму превосходило бы пиццу. Я хотела сказать тебе, что беру на себя непосильные мне ноши, и если в наших отношениях хоть что-то измениться, я не уверена, что выдержу и вынесу. Но нет, сегодня я тебе об этом не скажу, как и завтра, как и, собственно, всегда. – Сто фактов о себе с наказанием, - резко прерываю ход пустующих мыслей. Я хочу узнать тебя хоть на дольку апельсина больше. – Кто не сможет ответить на вопрос – готовит поесть. Я поворачиваюсь приподняв бровь. Весь сегодняшний день будто наперекосяк. – Секс. Самое необычное место твоего секса? – пожалуй, надо было начать с вопросов вроде «убивал ли ты кого-нибудь», «били ли тебя родители», но я взрослая извращенная эгоистична и безответственная наркоманка. И чего только не узнаешь о себе за какие-то сутки.

я умер в тот же миг, когда разрешил тебе уйти.
пауза.
ты смотришь в чашку с чаем.
я считаю трещинки на блюде.
люди не встречаются случайно.
мы с тобой, наверное, не люди.

Это самое странное и страшное, что я когда-либо могла сделать в жизни: разрушить все. Кажется, кто-то когда-то в порыве злости крикнул мне в лицо «уолш, ты разрушаешь все, к чему прикасаешься».  Если оно и было правдой, а нелепая повисшая пауза была тому прямым доказательством, то мне пора было бы задуматься о своей социальной значимости. Я чувствую неловкость, кажется, она мешается еще с каким-то чувством, но пока ты одеваешься, я пялюсь в стену. Я не хочу к тебе поворачиваться, потому что я даже не знаю что ответить. Почему? Потому что я боюсь тебя. Потому что я боюсь тебя потерять ровно настолько же, как и быть с тобой бок о бок. Потому что я не знаю, чего от тебя ожидать. Потому что я не знаю, что мне нужно. Я ничего не хочу говорить. Процент тебя в моей глупой голове равняется ровно минус один от ста и ни о чем другом. Любовью не испытываются, любовь проходят как экзамен, болея, боля, болезненно, и если тебе поставили два, то любви нет, а если зачеркнули и подписали "пять" почерком скошенным вправо, то ты можешь жить. Полноценно, сильно, настояще, жить, любя каждую секунду вместе или без.Теперь не надо ничего ждать. Сейчас мне просто нужно уйти, собраться домой, поехать и лечь в свою кровать, уснуть, а проснувшись ничего абсолютно не помнить. Вот здесь все и происходит: жизненные установки дают сбой, программному обеспечению требуется обновление, и все подключения слетают. Я лежу здесь, и знаю, что меня нужно подключить к источнику питания. За сегодня я слишком много спустила. Я паникую, отчего закладывает уши. Я не хочу слышать, как ты спускаешься вниз, оставляя меня здесь одну. Это та паника, которую я засовываю внутрь себя, забываю на час, а потом она выныривает дельфином и щекочет горло. Создает в нем треск. Шершавит. Меня время от времени разрывает мысль о тебе. Я скучаю. Мне хватает и секунды начать по тебе скучать, слышишь?! Я просто очень тебя боюсь. Когда все начинает налаживаться, мне кажется, что все фальшиво, все неправда, все игра. Стоит тебе уйти и меня разрывает Мне нужен контроль, мне нужно участие, чтобы я не сменила себя на запертую в собственном выключенном мире со стенами, возведенными по твоим урокам. Вот здесь все и происходит: именно с этой ноты. Здоровье подводит, мир замер как никогда раньше. Близкое к истеричному состояние – и я беру себя в руки, не даю рыдать, хотя очень хочется.

Бояться тебя. Бояться тебя во мне. Бояться тебя в себе.

Я одеваю черное платье обратно, оно некомфортно стягивает мое тело. Конечно, о каком комфорте может идти речь, когда еще пять минут назад здесь были его руки? Боже, просто верни мне мою возможность любить до искр в глазах и тающих льдов от моей температуры тела. Как это, когда внутри всё перегорает и триста шестьдесят вольт проходят сквозь тебя,  когда руки касаются самой любящей части. Господи, если я когда-либо это умело, разреши мне просо любить, как все нормальные, не как я. Позволь мне не портить все, позволь просто, как все. Верни, верни. Я хочу быть светлой и трепетной, как осиновый листик, я хочу ломаться от ветра и сгорать под солнцем,  я хочу бояться брать за руку и прятать ладони в чужие карманы, мёрзнуть и до дрожи бояться сказать об этом. Любить до треска в ушах, до светлой радости внизу живота, до боли. Я не могу без боли. Я не могу так. Я не могу. Стоя у зеркала пальцами приглаживаю влажные волосы, редкие капли с которых намочили платье. Ступеньки лестницы, на которых кто-то когда-то мог быть счастлив, но, увы, не я. Увы, не сегодня. Мы на секунду встречаемся взглядами, я тут же отвожу глаза, пытаясь выцедить взглядом пиджак Тони.
- Я поеду домой – тихо оправдываюсь я, кутаясь в мужской пиджак. Для полного идиотизма не хватает только добавить «забыла выключить утюг», или «не помню, закрыла ли воду в душе». Скудная улыбка, брошенная от безвыходности. От незнания. От тупика. Нацепив туфли, я еще прохожу на кухню, собираю из мойки кусочки стекла, причитая что-то совсем неразборчивое. Сама выуживаю из лепета «будь аккуратней» , «не порежься» и не бог весть откуда взявшаяся «растерянность». Мне было стыдно и не уютно, а твои прикосновения все еще отдавались на коже терпкой теплотой. Я встала в дверях, приоткрыв входную дверь и впервые с таким наслаждением почувствовав холод на теле. – Алекс, я не хотела, чтобы так получилось. Я даже не знаю что такое получилось, не знаю чем все должно было закончиться.  В нашей жизни стабильности – ноль, ровно как и чего-то благоразумного и верного. Чтобы мы не сделали – все всегда окажется не правильным, да? – Закрой, пожалуйста, дверь. На самом деле просто перед сном, или его несчастным подобием,  я хочу закрыть глаза и почувствовать твой запах. Просто обнять тебя на прощание, забывая, что сегодняшний день вообще был. Другое дело – подпустишь ли ты мня к себе хотя бы для этого?

В моей голове разлетаются крики того утопающего. Я разрушаю все, к чему прикасаюсь.

в моем сердце живет синешейка которая
рвётся на приволье
но я очень жесток по отношению к ней
я говорю, останься со мной, я не позволю
чтобы кто-либо узнал
о тебе.

И почему у нас все так сложно? Любой вечер, день, утро – выбери любое время суток, любое время от нуля до полуночи, почему, мать его, все всегда идет наперекосяк?! Все что после тебя остается - ожидание, пробуждающее надежды, мелочи, напоминающие о человеке, которого совсем не знаешь, телефонный звонок, превративший день в праздник, и опять молчание, и мысли, мысли, мысли, которые гонишь прочь, а не получается. Это все что у меня есть не считая голоса глубоко внутри. Я даже взгляда не могу на тебя поднять, стою как провинившаяся псина, сколько мне так перед тобой еще стоять? – Да причем тут ты, я говорила о коте! – неожиданно даже для самой себя взорвалась я, - о коте, Белл! Сейчас я уже убеждаю саму себя, потому что твои слова слишком горько оседают в голове. Неправильная химическая реакция, неверный реагент, и вместо обычной воды мы получаем много истрепанных нервов с горячим мутным осадком. Поздравляю, вы, Джекс – самый неудачный эксперимент бога, возрадуйтесь же. Я смотрела на него и даже толком не понимала, какое слово могло бы точно подчеркнуть этот хаос слева за рёбрами. Противоречивость, хм. Мне хотелось кинуться ему на шею и зажать в тиски своих таких искренних объятий. Или скрыть голубые глаза, полные этого жгущего изнутри страха, опустив голову так низко, что подбородок аж упирался в ключицу.  Мы были центром вселенной. В тот же момент я хотела бежать со всех ног так далеко, где я была бы вне зоны действия для его такого уникального мысленного радара. Неужели я останусь у разбитого собой же корыта? Жаль, что сие приспособление не размозжило мне голову раньше, чем я умудрилась проделать в нем брешь. –Ты меня пугаешь, Алекс! Каждый божий день я должна жить в страхе. Сначала я боюсь, что ты уйдешь, потом боюсь, что не придешь, потом у меня есть еще хренова копилка страхов! Конечно я боюсь, когда все перестает идти по твоим вечным планам! – я вырываю запястье из твоих цепких лап, но не ухожу, поворачиваюсь к тебе, отделенная только порогом, сильнее зарываюсь в Тонин пиджак, как будто этот кусок материи будет способен защитить меня, залатать меня. – Я не знаю чего от тебя ждать. Ты можешь забыть про меня, а через полтора часа как ни в чем не бывало привезти меня к себе домой. Ты можешь найти меня, где бы я не была, с кем бы я не была, но стоит тебе захотеть – я не отыщу тебя нигде, даже если каждый камень переверну. – мысленно я кричу себе в зубы что если я больше никогда тебя не найду.
Я так часто разочаровываюсь по одной причине: я слишком много жду. От меня, от себя, от окружающих. Хватит строить воздушные замки и прекрасные образы в своей голове. Пора, наверно, наконец открыть глаза. 
Ты невыносим, но еще более невыносимо находиться без тебя, а я ведь останусь. Что у нас есть кроме этих склоков, кроме редкой выпечки в моей духовке, кроме чего? Чем можно назвать то, к чему я всегда буду готова вернуться? Несчастная золотая рыбка, видимо была умственно отсталой, когда делала для меня этот мир. Глубокий вздох, набрав полную грудь воздуха, все же делаю шаг обратно в дом. По ногам еще сквозит почти осенний ветер, за дверью начинает накрапывать дождь, раздаваясь неприятным шумом. Иногда, даже если ты напишешь человеку миллионы "хватит быть далеко", он все равно остается далеко. Настолько далеко, что до него не достать даже на расстоянии вытянутой руки. Даже если соединить свою руку с сотней других, даже тогда они не смогут дотянуться. Потому что ничто на свете: ни признания, ни рыдания, ни слезы, ни истерики,- не заставят человека приблизиться к тебе хотя бы на миллиметр, если он этого не хочет. Впрочем, как и наоборот, сколько бы грязи ты не выливал, пока человек не захочет отдалиться, ничто его не заставит. Я в сотый раз за сегодня разуваюсь, бросив туфли где-то по дороге на кухню, попутно зацепив тебя, лишь на мгновение коснувшись головой твоего предплечья, потому что ты не представляешь, как мне хочется прикоснуться к тебе.
На стул я забираюсь с ногами, вжавшись в спинку, как только это возможно, упираясь подбородком в поджатые колени. Молчание. По утрам мне хочется разнести всю квартиру к чертям, выбросить все книги, разбить стекла, захлопнуть дверь ,сесть на пол и смотреть в точку на стене, которая, по-моему, еще более некрасива. Отключив навсегда телефон. Стереть людей, потеряв все обещания и дела, не вспомнив о том, что пытаюсь не любить и не думать, не плакать по ночам, чтобы внутри оно молчало и не говорило мне больше слов. Я вся сломанная и переломанная ,почти каждый день напоминает мне об этом. Сегодня первый раз я осмелилась не только показать тебе всеми уясненную истину о том, что ты мне нужен, но и, господи, надо же быть такой глупой, что я тебя боюсь. Если я переживу эту ночь – навряд ли останусь прежней. Закуриваю сигарету на кухне, стряхивая первые пылинки пепла в какой-то грязный стакан, и все боюсь поднять на тебя взгляд. Слежу за ногами, иногда за руками, но не в глаза, все страшно, что ты можешь исчезнуть, испариться.
- Я не хочу чтобы ты думал, что я тебя обманываю – я бубню себе под нос, перетягиваясь сигаретой - Ты мне нужен, Алекс. Просто я не знаю чего от тебя ждать. Ты всегда уходишь, а я просто не хочу чтобы ты уходил. В голове я прибавляю про себя еще много всего, но ничего из этого не прорывается сквозь подтрясывающиеся губы

Дышишь, запутался, вдохи и выдохи
И уже не удержать дрожания руки.
Спрятаться не куда, щуришь глаза навзрыд,
Рвешься ты изнутри, cердце мое молчит.

Это была сказка с грустным концом. Сказка, которую никогда не расскажут взрослые своим любимым маленьким детям, здесь добро не победит зло, а исковеркает всю их жизнь. Я только чувствую, как от испуга у меня широко распахиваются глаза, как губы собираются в тонкую ниточку. Я только чувствую, как меня накрывает не добрым одеялом, заворачивая в кокон, как гусеницу. Холод и пустота, надменное царствование грешной пропасти. Внутри всего одного человека, подумать только, могла уместиться целая громада из бесконечности. Просто пустота. Кажется, я потерялась, заблудилась. Внутри меня маленькую девочку в черном маленьком платье заметает с головой. Неужели с этим кто-то может жить. Мне хочется, чтобы все это скорее прекратилось, но я не могу даже приоткрытого рта закрыть. Во рту пересыхает, черепная коробка вот-вот взорвется от напряжение, вены на висках беспощадно вздулись, гоняемые кровь. Маленькая девочка стоит посреди черной полярной ночи, совершенно одна, без признаков жизни. Я чувствую себя забытой посреди этой пустыни в самый главный праздник – рождество. Меня не согреет больше ничего, даже мои горячие воспоминания - только заморозят еще больше. Нет, они, конечно, очень нужны. Но как нечто эфемерное, а не как единственный движущий объект, мешающий из зомби превратиться в полноценного трупа. В жизни ведь есть место для радости. И для чуда. В каждом дне, в каждом мгновении. И порой мы пропускаем столько волшебного, оглядываясь беспрестанно назад. Кажется, я хватаюсь за твою руку, как единственное, что способно меня спасти, кажется, мои костяшки вот-вот хрустнут и разорвутся. Сказать, что внутри Белла «ничего» - не правда, там очень много всего, только не того, что нужно. Внутри него просто беспролазная арктическая пустыня, занесенная вековыми барханами осколков льдинок. Просто холод, просто несоизмеримая пустота. Самое скверное, что только может случиться, это ситуация, когда открываешь глаза и понимаешь, что вся твоя жизнь оказалась полнейшим фарсом, а то, что было, никогда не вернется. Ты один и застрял в совершенно неведомом мире. Тебе не к кому обратиться, а все, что ты умел, превратилось в прах. Безысходность и одиночество захлестывают с головой, превращая и без того жалкое существование в настоящее хождение по мукам. И все, чего в такую минуту хочется, забыться. Раствориться, исчезнуть, перестать осознавать. И больше никогда не вспоминать. – Хватит! Пусти меня! - только и удается мне почти прокричать, почти сорвать голос, недосвихнуться. Я выдергиваю свою руку, но кажется, она еще томима замерзшими чувствами, некогда так глубоко погребенными, уже давно остывшими и упокоенными. Еще с минуту я не способна сказать и слова, только жадно глотаю воздух, как будто после недели без пресной воды я, наконец, добралась до колодца. Испуганные глаза находят твой взгляд. – Никогда больше так не делай. Никогда. И страшно не потому что, это может повториться, теперь страшно, что можно жить так всю жизнь. Не ведомый ничем, не испытывающий почти ничего, кроме информационного голода. Жалость ли? Зависть ли? Страх ли? Сейчас не лучший момент – эмоции наполняю меня через край за долю мгновения, это как обрушить бассейн воды на одного человека, раз и с головой. Я почти утопленник. В твоем вакууме нету даже воздуха вздохнуть. – Как ты можешь так жить? – я уставляюсь в свои колени, еще не переставая качать головой из стороны в сторону, разуверяя саму себя, что это только что было. - В смысле... Совсем же ничего. Ты вообще существуешь? Я хочу все забыть в мгновение ока, больше никогда не вспоминать, не видеть это состояние во снах, которые теперь еще долго будут мне сниться. Интересно, что все-таки хуже, не чувствовать совсем ничего или чувствовать так много, не в состоянии даже разобраться, что именно, сейчас твориться у тебя в груди. Сердце раскатисто бьется в груди, столь сильно, что я чувствую, как вот-вот останутся синяки.
Этого не может быть. Обнимаю поджатые ноги, утыкаясь лбом в колени, зарываюсь в свой собственный кокон. За что ты так со мной. В голове только обрывки собственного голоса. За что ты так со мной?! Иногда так нужно открыть глаза. Посмотреть на то, от чего так старательно пытался откреститься. Усмехнуться. Но тут уже исключительно над собой. Закрыть окно и отвернуться к стенке. Подобрать ноги и наплевать на хрустящие коленные суставы. По пальцам можно пересчитать те моменты, когда правда оказывалась настоящей, искренний, чистой. И тоска. Тоски ведь нет. Что-то там, конечно, неприятно ворочается. Но это исключительно от неуверенности. От остаточной мягкосердечности. Когда-то было больно нырять из придуманной реальности в настоящую, а потом... А потом я просто перестала придумывать реальности. Я, конечно, могу полежать по направлению к цели, но, в принципе, меня смело можно перевернуть, и я буду лежать уже по направлению к другой. Суть всего в том, что мне снова хочется спрятаться там, в параллельной вселенной, где меня никто не найдет, и залечить саму себя. Что-то где-то перемкнуло. Сломалось. Затихло. Чего-то где-то уже не хватает. – Я… - мне даже нечего тебе сказать. Белл, у меня всегда есть в кармане пара фраз, а сейчас вообще ничего. Дыхание все еще сбито, я пью из горла виски, которым совсем недавно ты поил себя. Просто забыть, делая очередной глоток, который даже не пьянит. Забыть, но так может повезти только тем, кто умер. Или потерял память. А я, конечно, не блаженная. Ты, Джекс, не заслужила прощения и понимания. Поэтому ты будешь помнить. И, вопреки законам логики, с каждым днем все ярче и подробнее. Помнить, перебирая в пальцах даты и события. Помнить, теребя на запястьях старые - или уже новые? - шрамы. Помнить, закрывая глаза в попытке отрешиться от реальности. Помнить даже тогда, когда нормальные люди не могут. И вся эта круговерть, наслаиваясь на нынешнее настоящее, обязательно утянет за собой в неизвестность, доводя до сумасшествия.
Самое скверное, что только может случиться, это ситуация, когда открываешь глаза и понимаешь, что ты - это больше не ты. Что то, что тебе казалось незыблемым и непоколебимым, кануло в Лету, а все, что осталось лично тебе, это стоять на краю обрыва и бездумно пялиться вниз. Пялиться, желать спрыгнуть, пытаться сделать шаг, но не мочь. Даже такая мелочь оказывается неподвластна тому, кто сам когда-то все испортил. И от этого становится еще горше, еще больнее и еще страшнее. Возникает желание выцарапать глаза, вырвать язык и проткнуть сердце тупым ножом. Но и этого тоже нельзя.  Жалкая попытка, но все же... Может, если слепить мир из подручных материалов, он снова станет реальным? Конечно, может. Только волны смоют все следы. Не оставив ничего, кроме горечи на губах и холодных поцелуев в сомкнутые веки.

говорит "люблю". и все равно ведь живешь в испарине,
в липком ужасе от того, как все кончится и когда -
смотришь по сторонам, крутишь головой, любуешься парами,
но не веришь, что это возможно в твоей истории... города

непременно окажутся придуманными. а волшебник - враль:
истоптала элли ботинки - все, детка, пора домой....
а мне кажется только только вот было лето - уже февраль;
я смотрю на него испуганно: ну скажи мне, мол, я с тобой.

ну скажи мне, что все наладится, перемелется и получится...
что мы справимся, точно справимся: будет книга и дом, и сын...
солнце смотрит на нас задумчиво, небо трогает тонким лучиком
и кладет наши судьбы странные на небесные их весы

Мы с виски внимательно выслушали Белла, как будто ожидая своего приговора. Обычно, людям, которым открывают столько, впоследствии, запрещают жить. Обычно с пулей во лбу их находят сидящими на туалете, или скажем, за офисным столом. Грустная-грустная сказка, которая никогда не закончится, никогда не утихнет. Возможность прожить вот так, в погоне за ним всю оставшуюся жизнь, на самом деле, пугала гораздо меньше, чем прожить остаток своих дней и вовсе без него. – Не смей меня прогонять. – голос звучит более чем уверенно. Я не хотела, что бы моя любовь превратилась в рассказанную историю, которую передают из губ в губы. Не хочу. Не хочу где-нибудь в интернете найти нашу историю, мной же написанную второпях. У меня же никакой души не хватит её написать, она выйдет скомканной и рваной.
Когда-то давно из его подсознания вместе с умением мечтать выбили и умение любить. Все, что осталось, толстый, уродливый, старый шрам там, где никто никогда не увидит. Никто, кроме него самого. Эдакое напоминание. Предупреждение. Угроза, если угодно. Лозунг, гласящий, что любви не существует. Есть только холодный расчет, удачно подвернувшаяся возможность и раболепное подчинение тем, кто решает, жить или умереть. Он хорошо усвоил урок. Сделал верные выводы, сохранив при этом большую часть себя. Умение лицемерить никогда его не подводило. И пусть он уже не помнил, как выглядело его лицо без привычной маски, он знал, что даже при таком раскладе он настоящий, живой и сильный. Любимые люди. Иногда он пытался представить, каково это - уметь любить. Но у него ничего не выходило. Он знал, что такое вожделение, что такое страсть, что такое желание, что такое стремление, что такое жажда, но он никак не мог понять, что такое любовь. Родителей своих он почти не помнил, да и мог поручиться, что он не любил их никогда. Он любил... деньги. Он любил внимание. Он любил секс. А внимание, подаренное во время секса за деньги, он буквально боготворил. Но все это даже отдаленно не напоминало то, о чем так много все кругом говорят. Однажды он подсел в баре к очаровательной девушке, кокетливо хлопающей ресницами и не сводящей с него заинтересованного взгляда с того самого момента, как он появился, и спросил, что такое любовь. Ему было интересно, что испытывает человек по отношению к тем, кого он любит. Но девушка в удивлении приоткрыла ротик и не сразу нашлась, что ответить. Она склонила голову к плечу, накручивая на длинный пальчик длинную прядь светлых волос, а потом недоуменно пожала острыми плечиками, сообщив, что не знает. Он вздохнул и сделал то, чего она так ждала. Трахаться с ней было приятно. Потом он часто стал подходить к разным людям, спрашивая у них, что такое любовь и в чем она измеряется. Но никто не мог дать ему точный ответ. Многие просто пожимали плечами, поражаясь странному человеку. Но большинство проходило мимо, даже не реагируя на немного неадекватного парня. Со временем тот понял, что есть еще благодарность, восторженность, привязанность, желание быть нужным. Но знания, касающиеся любви, так и не приходили к нему. Он искренне недоумевал, как можно говорить о любви к кому-то и быть одновременно столь эгоистичным, как те, кто так старательно об этом распинаются. В итоге ему начало казаться, что и нет никаких любимых людей, что любви не бывает, что все это сказки для юных девушек и романтичных юношей, пишущих в тайне от всех стихи на салфетках в дешевых кофейнях. "И жили они долго и счастливо" смешило его так, как не смешила ни одна другая шутка. Он продолжал бродить из постели в постель, испытывая то благодарность, то необходимость повторить, но все чаще захлебываясь равнодушием и безразличием. Он устал от себя. Устал от пустоты внутри и от того шрама, который постоянно о чем-то напоминал.  Отчаявшись уже отыскать ответ на свой вопрос, он перестал приставать к людям, пропуская их мимо себя и бредя в никуда сквозь их бесконечно-бесцветный поток. Но однажды наткнулся на целующуюся парочку. Они были как будто и не отсюда. Заключенные в свой мир, окруженные особой аурой. Он бескомпромиссно вторгся в их пространство, заставив ненадолго оторваться друг от друга. Когда он спросил, счастливы ли они, они ответили, что да. А когда он спросил, что такое любимый человек, парень, сжимая в ладони ладонь девушки и глядя ей в глаза, тихо ответил, что любимый человек тот, с которым приятно мечтать обо всем на свете, с которым хочется делиться мыслями, которому хочется открыть сердце, которого хочется впустить в душу. Мгновение спустя, оказавшись вытолканным из созданного только для двоих мира, он с тоской подумал о том, что никогда не узнает, что такое любовь. Как минимум потому, что не умеет мечтать. Как максимум потому, что у него нет души. Он криво усмехнулся, тряхнув головой, и продолжил свой путь сквозь непрекращающуюся людскую лавину. И он позволил себе сдаться, навсегда отказавшись от желание найти человека, которого он хотя бы в теории сумел бы назвать любимым.
Я не могла допустить, потому что из нас двоих, хотя бы у меня нету этой арктической пустыни, и пока я буду в состоянии, буду хотя бы напоминать тебе, что есть что-то в этом мире, за что стоит бороться. Иначе с любимыми людьми не поступают. Иначе они не были бы любимыми. Не составляет труда разогнуть хрустящие колени, за несколько вздохов оказаться около тебя, но тут же замереть. Инстинкт самосохранения бьет тревогу у меня в голове и запрещает к тебе прикасаться. К черту все инстинкты. Аккуратно касаюсь пальцем торса, убедившись, что ничего не грозит кладу ладонь, с полминуты погодя обнимаю, вжимаясь, как загулявшая кошка. Я всегда останусь загулявшей кошкой возле тебя, мне ведь есть куда возвращаться. – Ты не плохой человек, Алекс. – страшнее всего, как бы того не хотелось, уйти, - Просто тебе не повезло. Я чувствую как трясется губа, а глаза наполняются безмятежным океаном соли, которая здесь совсем не к месту. Пальцами касаюсь ладони, поднимаясь бегло вверх до предплечья. Ухватываюсь так, что наверно, обреку тебя на синяк. Только пожалуйста, почувствуй меня. Умоляю, почувствуй меня.
Дозирую тихо, не хочу, чтобы ты за раз захлебнулся. Закрываю глаза и встречаюсь лицом к лицу со своими демонами. Моё одеяло слишком горячее, послойно оно обволакивает тело. Они подступают к горлу ак медленно, как только могут, смакуют каждый момент. Медленно-медленно-медленно, а потом, когда нет и надежды на продвижение, они взрываются внутри тебя. Это как героин, которого так не хватает мне порой. Ты закутываешься в летящие сверху призрачные огоньки, они кружатся внутри тебя так, что болит голова, так, что начинает подташнивать. Вокруг только слоеные вспышки света, то тут, то там, они се мешаются, и хочется расплакаться и засмеяться, скрыться и вынырнуть.  Неприятно тянет в межреберье. Сердце гулко стучит, распространяя импульс по всему телу. Под тонкой кожей, как и всегда, бьется жизнь. Тошнота обернулся воротником, накрыв плечи и вцепившись в шею.  Делать вдох сложно. Еще сложнее делать выдох. Ноги не держат. И желания шевелиться тоже нет. Просто свернуться клубочком возле стены. И медленно дышать, чтобы не тревожить лишний раз развороченное сердце. Страх липкими пальцами отводит волосы с лица, оставляя после себя приторный аромат и вязкие следы на лбу и щеках. В стальные тиски зажимает усталость, сковывая движения похлеще смирительной рубашки. Все мои чувства – разлаженный организм. Под лопаткой ноет. Там открытая рана. Затянется. Как и новый кусочек черной дыры. Лишенный способности мечтать. Не знакомый с моралью. Сумасшедший. Болезненно бледный. Остро нуждающийся в душевном тепле. Время жить и время умирать. Я показала тебе твое отражение в себе? Отпускаю предплечье, и сажусь обратно на стул, взяв с собой верного друга виски, который сегодня, как кислород, снова помогает дышать.