выносит мозг еще одна доза, мне нужно выйти из-под наркоза.
мне нужно выйти из вертолета. было море по колено, а затянуло болото.

Иногда я думаю о своем сумасшествии, как о каком-то достаточно реальном явлении. Как о явлении, спасающем мою тощую задницу от смертельных мук. Ведь если мое больное сознание нарисовало мне всю эту жизнь, и тебя никогда, Белл, не было – значит, ты никогда не уходил. Наверно, мне снился долгий-долгий сон о мире, которого не было. Теперь я точно знаю, что там очень красиво. По-другому, не так, как теперь. Там настроение искрит в воздухе, там пахнет цветами даже посреди закупоренных машинами главных улиц. Там небо синее-синее, его видно прямо из окон этого опустевшего дома. И облака, будто клочья сладкой ваты, медленно и лениво плывут по своим делам. Там яркое солнце слепит, пробиваясь сквозь не плотно прикрытые шторы. Спать хочется, конечно, больше, но аромат кофе так маняще щекочет ноздри. Горячие тосты с абрикосовым джемом, утренняя газета, сводки новостей. И без разницы, скольких за прошедшую ночь убили в подворотнях. Утро в клубящемся сигаретном дыме выглядит особенно прекрасно. Декабрь, но нет холода. Я никогда не застегиваю пальто и не ношу шапку. Там кто-то готовится праздновать Рождество. Я бы могла запомнить страну и город, даже год и точную дату. Только это все ведь не важно. Потому что, открывая глаза сегодня, я понимаю, что это все только сон о мире, которого не было. Ты скажешь, конечно же, что тоже его помнишь. Но мы знаем. Оба знаем, что это неправда. Просто я немного больна, мой друг, на голову, а ты не хочешь меня расстраивать и говорить, что ты - сон. Каждый раз, когда я возвращаюсь в тот мир, стоит мне закрыть глаза, как я снова там, в мире, которого никогда не было, я остро ощущаю себя его частью. Я не наблюдаю за ним со стороны, я живу в нем, я принадлежу ему, я и есть он. И кто бы только знал, как не хочу снова открывать свои глаза. Кто бы только знал.  Интересно, а тебе еще снятся сны о мире, которого никогда не было? И если снятся, вспоминаешь ли ты обо мне? Я - нет. Потому что тебя нет. И не было. И мира того, в котором все было иначе. А еще меня тоже. Меня ведь тоже нет. И никогда не было. Ты знаешь. Вот это ты точно знаешь.
Ужасно кружиться голова, пока я еду в провонявшем метро на другой конец города. Я еду на метро! Да в ближайший год, я даже забыла, что это вообще означает, а тут, смотрите, принцесса спустилась в свои привычные заблеванные развалины. Противно. Прячусь глубже в капюшон, пока неестественный свет ламп выжигает мне сетчатку. Губы трясутся, впрочем как и руки, впрочем как и все остальное тело. Через час мне будет совсем плохо, если я не найду очередной дозы, потому что я все равно буду продолжать её искать, с ломкой- не с ломкой, я найду эту чертову очередную дозу.  Я выхожу на Ист Поинт, и все люди с осуждением бросают взгляд на мужиковатый скелет меня по ту сторону дверей. На Ист Поинте выходят только шлюхи и наркоманы, абсолютно конченые люди, завязанные и изолированные от нормального человечества двумя реками. Диллер сегодня – молодой мальчик, которому едва исполнилось шестнадцать. Стоит, опасливо оглядываясь по сторонам и шугаясь каждого шороха. – Ты Диллан? – мой голос звучит слишком низко и сипло, а из-за дрожащих губ очень неразборчиво, - Что? А. Да. Диллан. Он смотрит на меня своими огромными зелеными глазами. Я чувствую на себе взгляд сердобольной жалости и осуждения. – Ты вообще ешь? – вопрос ставит в тупик даже меня. Протягивая смятую купюру, я поднимаю на него испуганные глаза и мы оба делаем вид, что он ничего не говорил. Последний раз я ела пять дней назад, когда приехал Тони и силой разжимал мне челюсти, пытаясь вставить кусок прожаренной курицы. Это было пять дней назад? Это было? Какой сегодня день?  - Какой сегодня день недели? Парень пожимает плечами, по всему его виду понятно, что надолго останавливаться около меня он не намерен. Мы оба понимаем друг друга и расходимся, я оставлю в его памяти не более, чем ничего, а Диллан останется в моей голове, как самый чудесный строитель моего собственного мира. У Талу просить достать наркотики становиться неприлично, некрасиво и стыдно. Стыдно знать, что за тобой можно наблюдать, как за самой натуральной мартышке человекоподобной. Стыдно знать, что любой промах теперь соскакивает инсулинкой в вену.

Простыни совсем перестали пахнуть тобой, как собственно и весь дом, как собственно и я. Я – та же брошенная утварь, что и вся эта частная собственность, и вскоре нас выставят на продажу. И меня и дом.  Сводит каждую мышцу, ощущение, будто огромный паук ужалил меня в шею, пустив свой яд в каждую клеточку. Куда смотрела моя кожа, она же должна была меня защитить?! Зубы стучат так, что вся комната вибрирует, трясутся руки, трясутся ноги. Постепенно, пока я ищу чистую, или хотя бы свою инсулинку, руки начинают дергаться, мышцы непроизвольно сокращаться, а на лбу выступает испарина. Верные вестники плохих бед, что б их. Ангелы смерти двадцать первого века.  Скорее открыть все окна настежь, а лучше еще и дверь, кажется, в этом доме неутолимо жарко и холодно одновременно. Локти колотятся, но я раздеваюсь до майки, стягиваю мешковатые джинсы, потому что, видимо во мне поселилась целая Африка. И только когда каждый сустав начинает выкручивать так, будто кто-то играет с шарнирной куклой, только в тот момент я забываю почему я все это делаю. О тебе забываю. Но к тому времени и находится мой тонкий шприц, правда я не уверена, что он мой, и игла его слегка забита. Нервная улыбка дергает лицо, пока над камфоркой кухни закипает в ложке героин, я туго затягиваю жгут над локтем. Укол. Всего один укол. За несколько долей одной секунды, заставляет отступиться разом все мои недуги, как физические так и душевные. Пока поршень шприца достигает своего логического финала, я могу только прикусить губу. Шприц сам вылетает из ослабевшей кисти, в полубреду я иду сквозь коридоры, танцую с резвящимися занавесками. Творю себе из них небывалой красоты платья. Когда я проснусь, обязательно выпущу линию своей одежды. А когда я проснусь? Необъяснимо хочется спать, пока на глазах наплывает пелена. Я падаю на простыни, которые больше тобой не пахнут.  В нос бьет запах залежавшегося табака и специфического запаха героина на завтрак. Я сейчас усну. Я засыпаю только для того, чтобы забыть кто я. Я тону в простынях и едком запахе, в холодных занавесках, в невыключеном огне камфорки. Меня топит в теплую страну, где мои ноги обдает приливом, и у меня самое красивое платье на планете. На песчаном пляже полно ракушек, и непременно счастливые детишки эти ракушки собирают, строят из них дома. Подол белого платья намокает, когда кто-то, конечно же я знаю кто он, чуть толкает меня в бок. И нету ни страха, ни боли, не сомнения. Счастливый конец обязан быть таким.

Глаза неимоверно болят, когда я их открываю. Глаза болят настолько, что я спешу их закрыть. Болит и все тело. Очень странно, учитывая, что героин еще сдерживает любые проявления ломки – еще слишком рано для моего триумфального провала. Я чувствую твой запах. Снова. Прищуриваю глаза, рассматривая тво й силуэт и закрываю глаза обратно. Нет. Нет. Все не так. Ты же бросил меня, Белл, так какого хрена ты здесь?! И здесь ли ты? И здесь ли я? Сколько времени прошло, и кто устроил в комнате такой Арктический холод? Пытаюсь что-то сказать, но даже то полупьяное бормотание  в груди приносит болезненные ощущение. Болит абсолютно все, я вся превратилась в огромный кусок физической боли. Ну зачем ты здесь? Первые сутки я еще искала всему причины, и знаешь, я нашла больше миллиона причин, почему нужно было меня оставить. Вторые сутки плакала, искала тебе оправдание. Потом злилась, и вот, в итоге, все концы сходятся с моим феноменальным концом. Я отворачиваю голову поджав губы, пытаюсь что-то сделать руками, но ровным счетом ничего не могу. Вся комната кружиться, начинает тошнить, даже если захочу – мало чего увижу, слишком бело перед глазами. Стараюсь оттолкнуть тебя от себя, но я даже представить не могу куда пытаюсь попасть рукой.  – Уходи – язык слишком большой для рта, поэтому единственное слово, которое я способна сказать вываливается изо рта непонятной кашей. Просто уходи, Белл, мне нестерпимо хочется спать.

осень опять надевается с рукавов, электризует волосы - ворот узок.
мальчик мой, я надеюсь, что ты здоров и бережёшься слишком больших нагрузок.
мир кладёт тебе в книги душистых слов, а в динамики - новых музык.

Господи, как же хочется спать. И глаза непослушно опять закрываются, забрав меня в прекрасный мир моей головы.
Наверно, однажды я запомню, что никто и никогда не сможет избавить меня от моей боли. Я смогу поделиться ей с кем-то, показать, дать потрогать, прочувствовать, осознать. Но никогда и никому не будет позволено взять ее себе. Не потому, что я настолько мазохистка, а потому что просто никто не сможет взять себе даже малую толику, не говоря уже про что-то большее. В конце концов, это несправедливо - пытаться сбагрить свою боль человеку, у которого своей хватает с головой. Несправедливо. Но разве кто-то говорил о справедливости? Сейчас мне просто хочется как можно дольше спать и не чувствовать ровным счетом ничего. Почему-то так повелось, что мне легче, когда по мне проедутся асфальтоукладчиком из презрения и равнодушия, чем когда я сижу и гордо разбираюсь в проблеме сам. Разобраться все равно не разберусь, потому что проблемы и нет никакой, а вот боль вполне реальна. Она тупая, пульсирующая и обычно не причиняющая неудобств, однако время от времени она превращается в адскую пытку, с которой я совершенно не хочу справляться сама. Я бегу от человека к человеку, зажимая пальцами кровоточащую рану и предлагая взять хоть немного. Они и берут, правда не боль, а деньги, обменивая их на героин. Все потому что я права. Никто не возьмет. Никому не надо это болезненное, скомканное, чужое. Могут пожалеть, утешить, погладить по голове и одарить ласковой словно подачкой, но никто не возьмет даже каплю. А я все пытаюсь. Бегу, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, бегу от одного к другому, уже не соображая, что происходит, смотрю в глаза, протягивая окровавленную руку, но мне лишь учтиво кивают, обещают выслушать, утирают платочком следы на лице и ладонях. Но все это слишком... унизительно? От этого еще больнее.  И, наверно, это просто бег такой по кругу - стремление отделаться от одной боли, чтобы приобрести взамен нее другую. Легко откровенничать с незнакомыми, легко умирать от чужой руки. Но, кажется, это блажь. Это слишком хорошо для того, чтобы являться правдой. Однажды я обязательно приму и осознаю, что никто не заберет мою боль себе. Никто даже капельку от нее не возьмет на подержать. Я, может, научусь быть молчаливо-сильной, как ты, Алекс. Но вероятнее, я просто сгорю, взорвусь, разлечусь на куски, не сумев сдержать все, что отчаянно требовало выхода. Я не из тех людей, кто умеет владеть собой и ситуацией, я - это я. Вот такая, со всеми своими безрассудствами. И, наверно, мне придется с собой смириться. Впрочем, перестать предлагать свою боль каждому встречному-поперечному было бы не так уж и плохо. А еще было бы не плохо держать свои обещания, и раз уж сказала «завязала» значит раз и навсегда, а не так, что при каждой попавшейся возможности, как загулявшая проститутка, ищущая себе мужика, искать дозу. Кутаюсь в теплый свитер, сидя на веранде большого загородного дома, есть свой огород и золотистый ретривер, должен быть камин, и воздух пропитан загородной свежестью. Бескомпромиссный рай на земле, да и только. Стоит только захотеть, как я уже в другом амплуа, и на высоких каблуках покоряю улицы Мадрида. Я везде, где захочу. Я все, кем захочу стать. Нет ничего невозможного. Ужасно хочется спать во сне. Сон во сне? Что-то еще цепляет меня, стараюсь задержаться взглядом на полуулыбке, на цвете глаз, на родинке на плече. Потихоньку вырисовываю себе тебя, собираю в разных образах, пытаясь найти где-то связующее звено. И ничего. Абсолютно ничего. Каждая эта маленькая деталь держит на себе внимание, просто не давая отключиться, но не приносит ни пользы не облегчения. Стоит помнить, пожалуйста, что все должно быть в меру. Что мечтать и убегать от реальности - это разные вещи. Мне ведь очень хочется от себя убежать, но я все еще продолжаю цепляться за посторонние вдохи. Эти люди, я вижу их в первый раз.

Резкий вздох, как будто после долгого заплыва под водой, случается непроизвольно, сам по себе, сразу же, как только я открываю глаза. Мгновенный прилив сил, так, что я даже смогу сама стоять на ногах ближайшие пару мгновений. В глазах одно сплошное недоумение, и зубы опять стучат, так же, как когда я и засыпала. И ты все еще здесь, а значит, мне не приснилось. Значит все, что происходило в эти две ужасные недели противная горькая правда. Теперь мне уже хочется уснуть осознано, и кто просил его приезжать так рано?! Озноб пробивает тело, но на самом деле, губы трясутся вовсе не от этого. От страха и обиды, гнева, накативших слез. Я оседаю, под твоими сейчас так неприятно тяжелыми руками. Подбираю под себя ноги, только начиная осознавать - где я, кто я, и что произошло. Два человека в неправильном месте и в неправильный час. Все должно было сложиться по-другому, у меня уже был счастливый конец, там, в моем чудесном сне! Верни меня! Не чувствую температуру воды, которая стекает по лицу, спускается по всему телу, завершает свой бег там же, куда и отправилась моя, собственно, жизнь – в канализацию. Еще сильно кружиться голова, так, что тошнит и мутит, комок поднимается по горлу. Руки и ноги тяжелые настолько, что поднять их или передвинуть не составляет никакой возможности. Но больше всего пугает даже не это – всего через пару часов начнется ломка, затянутая на неопределенный срок. – Принеси телефон. – ссохшееся горло неприятно корежит осипший голос. Я не та принцесса, которую ты ожидаешь видеть? – Принеси мне чертов телефон. Проснуться сегодня было большой ошибкой, уже хотя бы из-за надвигающейся ломки. Отсрочить её получиться максимум еще на два часа, и то благодаря запасам, спрятанным в расческе для волос. А потом начнется ад. Самый настоящий ад на земле. Веки опускаются слишком медленно, и поднимаются почти как свинцовые, из-за чего взгляд еще более затуманен, чем раньше. Проснувшись сейчас, господи, могла бы я подумать, что ты застанешь меня в таком состоянии? Застанешь? Возвращение блудного сына, посмотрите-ка кто вернулся. Если бы у меня были силы, обязательно бы тебя ударила, и не один раз, так что радуйся, что все на что я способна – это моргать, дышать и время от времени шевелись онемевшими губами. Руки меня не слушаются, но не без труда, я таки подношу дрожащие пальцы к губам, мало по малу разминая их. Может быть хоть стану более похожей на человека.  Вот тебе и принцесса, господин Белл, изгнанная из своего же королевства. – Зачем ты приехал? – неуместный вопрос, заданный скорее стене, чем тебе. Не хочу на тебя смотреть, увязавшись взглядом за стену ванной.  Я имею полное право рушить свою жизнь, если мне это нравится и приносит мне удовольствие. Мысль мне нравиться, и если бы не было так противно и больно разговаривать, я бы обязательно тебе все сказала. Я бы очень многое сказала тебе в лицо, что бы не получились опять пережеванные только мной слова.

мало ли кто приезжает к тебе в ночи, стаскивает через голову кожуру, доверяет тебе костяные зёрнышки, сок и мякоть. мало ли кто прогрызает камни и кирпичи, ходит под броней сквозь стужу или жару, чтоб с тобой подыхать от неловкости, выть и плакать. мало ли кто лежит у тебя на локте, у подлеца, и не может вымолвить ничего, и разводит слякоть посреди постели, по обе стороны от лица

Кто бы мог подумать, что от одного человека внутри может все так переворачиваться? На самом деле, героиновые блики, рождающиеся в голове – ничто по сравнению со вспышками при одном виде тебя. Кто-то кричит, что любовь – это утопия, отнюдь не порождающая, а пожирающая всякое доброе, что ни есть в людях. А еще говорят, что я наркоманка. Люди постоянно врут. Любовь, я искренне верю, при должных обращении и глубине, способна разжечь хоть что-то пусть даже самое ненадежное, самое маленькое и быстро погибающее. Не зря же ты приехал.  А я вот, вовсе не наркоманка, просто мне не повезло, и я не жалею себя, наматывая слезы на кулак. Просто кто-то идет и напивается, и ему, совершенно беспрекословно говорят «ах, ну да, у тебя же такое произошло». Кто-то идет курить на балкон, хоть уже восемь месяцев как он не выкурил ни сигареты. И все его за это прощают, все его за это жалеют «ну ничего, у тебя ведь такое произошло». И даже среди самых низких, отверженных и самоотверженных людей, меня тыкают носом в мой выбор, и вместо «ах, ну да, ты же в миллионный раз осталась одна», кто-то еще пытается найти в этом смысл. Просто есть рыбы, которые плавают в море, а есть рыбы, которое это море терпеть не могут, но оно им жизненно необходимо. Ты ищешь смысл? Да посмотри на меня, у меня нету причин даже на глобальные поступки, что уж там до героина. Просто я это могу, и просто он помогает мне не плохо справляться со своими проблемами. Никто. Конечно не говорит, что героин панацея от всех болезней, и, конечно, приносит он проблемы тоже немалые, но пока у меня есть телефон, есть средства на счете, и нет тебя – все выглядит не так уж и плохо. Стоит только хоть одной переменной из уравнения выпасть, как – оп, все идет насмарку, все труды, положенные на безболезненные инъекции в тонкие вены коту под хвост. Стоит тебе появиться и я уже не знаю что меня больше пугает: что я разрешаю так с собою поступать, или то что времени до моего сумасшествия остается все меньше.
Суета. Голова людей мешаются в кашу, поступающую в уши, бесполезно размазавшуюся по черепной коробке. Ники. Бедняжка Ники, бросившая все дела и приехавшая сюда ради обдолбаной Джекс, ну что же за жизнь у девочки, страшно представить. Они оба мельтешат так, что непроизвольно я закашливаюсь. Все так же хочется пить и сдохнуть, но пока, все-таки сила жажды берет верх. Пальцы сжимают горло, оставляя на посеревшей коже бледно-розовые пятна. Как же хотелось обратно провалиться. Я закрываю глаза и молюсь только о том, чтобы смогла опять уснуть. Я не хочу просыпаться, потому что от обиды у меня перехватывает дыхание и давлюсь своими же лёгкими, издавая приглушенные хрипы. Стоит только комку слез подступить, как приступ кашля – единственное, на что я способна с былым энтузиазмом, мне обеспечен. От твоих рук сразу и плохо и хорошо. Комната кажется безумно маленькой, с давящими стенами, и слишком пестрыми стенами. Твои руки на моих плечах как будто сжимают все тело в тиски, упаковывают меня в картонную коробку, заворачивают в прессованный багаж. Отрицательные покачивания головой – напомни, чтобы я  так больше не делала, и без того нестабильная комната закрутилась, ну просто вихрем в зимнюю ночь. – Я же не злюсь, - на губах проскакивает слабая улыбка, пока я ненатурально медленно моргаю, - принеси мне телефон, а иначе я сама за ним спущусь. Мне нужен телефон. – я повторила эту фразу еще миллион раз, уже хриплым шепотом, пока не почувствовала, что мое горло вот-вот разорвется. Самое паршивое, во всем происходящем, я не знаю, как разложить все происходящее по полочкам, классифицируя события от худшего к лучшему. А еще страшно бояться не весть чего. Страшно радоваться невдомек, что ты все-таки жив, я ведь даже мысленно тебя успела похоронить, что ты рядом, пусть я и не знаю на сколько я способна буду тебя воспринимать. Еще страшнее ожидание ломки, потому что,  как видимо, телефонную трубку я теперь получу только после всевозможных извращенных испытаний, придуманных тобой или твоей царской свитой, и то, скорее всего, все звонки будут проходить через тебя, или через кого-то из твоих пташек. Если, конечно, завтра ты опять не соберешь все свои вещи, и не пропадешь на две недели, оставляя в задворках моей головы только отобранные, самые худшие мысли. Впереди было, как минимум три дня, посвященных бесконечной боли на каждом сантиметре тела. Это как будто тебе бьют татуировку, на машинке которой игла размером с Эмпайр-стейт-билдинг, в расчетах шесть иголок на один квадратный миллиметр кожи. И это еще не считая рвоты, постоянных перепадов температур, жара, головокружения, мышечных спазмов, галлюцинаций, истерик и я, кстати, могу еще долго этот список перечислять. Ломка – худшее, что было в моей жизни, я могу с уверенностью заявить. Ни разу не пережив ломку, человеку навряд ли способен адекватно оценить мучения, на которые я себя вполне-таки добровольно подписала. – Дома грязно. Я не убиралась. – потупив взгляд к низу, это единственное, что я могла сказать. Твой дом, всегда вдохновляющий меня почти неживой чистотой, что с ним стало? Мы с ним, видимо созданы друг для друга. Хоть с кем-то. Везде разбросаны потушенные невпопад бычки, кусочки фольги, как из под жвачки пластинками, от героина, жгуты, купленные в аптеке, резинки для волос, адаптированные под жгуты, повсюду разбросаны вещи и кружки, поджаренные ложки, зажигалки, шприцы. Дорога от кухни до кровати спальни была просто вымощена из наркоманских аксессуаров.
Я неправильная Элли. И шла я к неправильному волшебнику. И мне бы, на самом деле, правильней было бы попросить у него мозги, но как-то сама не додумалась.

момент, когда колешься не для того, чтобы тебе стало хорошо, а чтобы не было плохо, наступает очень быстро.

Чем больше самоубийц, тем меньше самоубийц – все, что витает в моей наглухо закрытой от постороннего голове, пока голоса снаружи сплетаются в бесформенную массу. Самое противное, находясь на гране между отключкой и бодрствующим сознанием – это неспособность понять что же на самом деле из увиденного ложь, а что правда. Собственно,  так и в жизни, но если при трезвом уме и доброй памяти ты способен делать какие-то, хоть и малейшие поступки, связанные с твоими решениями, то все, что остается сейчас – воевать с самим с собой. Война один на один против своего же сознания – самая, пожалуй, кровожадная и отчаянная война, с которой даже не может сравниться Афганистан, потому что там у тебя хотя бы есть пятьдесят процентов на свое подобающее спасение. Здесь же у тебя останется твое разбитое «я», мысли и чувства, от которых ты так активно пытался избавиться. Я вернусь к тому же, откуда я и пришла, не считая только разрушенного пуще прежнего мира. Здесь вполне уютно, не считая, конечно, спутанности сознания и неимоверной тошноты, гулких звуков, эхом разлетающихся в голове, стального привкуса на языке. В остальном, здесь гораздо лучше, чем там. По крайней мере, в этом отупении я не чувствую себя не оправдавших чьих-то надежд. Ты ведь возлагал на меня надежды? Я не уверена теперь ни в чем. Вообще, возложение надежд - это так же сурово, как и забивать голову стереотипами. Это происходит в детстве и длится всю сознательную жизнь каждого отдельно взятого человека. Бывает, конечно, что некоторым особям везет или очень везет, и от них ничего не требуют. В силу исключительности особи или равнодушия, или скажем, отсутствия родителя. Но такое случается крайне нечасто, так что, думаю, это скорее исключение, чем правило.  Сначала надежды возлагают родители: первое слово, первый шаг, первый зуб... Что там еще имеет подобную ценность? Потом ребенок подрастает, и вместе с ним подрастают и ожидания. К ним прибавляются не только ожидания родителей, но и воспитателей в детском саду, иногда, может, сверстников. Потом школа, где есть масса учителей, возлагающих надежды на учеников, родители, прессующие массой новых требований, тренеры, работники кружков по интересам, друзья, знакомые, просто какие-то люди. И так далее. По-моему, заканчивается тем, что на стариков - уже почти немощных, стоящих одной ногой в могиле - надежды возлагают их дети и внуки, а порой и правнуки. Правда, как это и происходит, ожидания и надежды, увы, не оправдываются. Наверно, я расстроила Талу, которая так и не продала мне героин. Наверно, если бы она не была так принципиальна в этом вопросе, наверно, передозировка мне бы и не грозила, Гордон всегда умела выбирала мне дозы, рассчитывая время употребления, массу моего полумертвого тела и время принятия прошлых доз. Как звали того смертника, продавшего мне столько героина? Диллан вроде.
Пока в голове невпопад всплывают лица, которые я пытаюсь вспомнить становиться уже не так плохо, но очень жарко. Закладывает легкие влажным воздухом, но все не так плохо: глаза уже слушаются и открываются, куда гораздо чаще, чем до этого, кожа покрывается мурашками, которые я уже могу чувствовать, а пальцы не болят при сгибаниях. Мышцы входят в тонус, постепенно напрягаясь, вот только остановить эту нарастающую я не могу. Кто говорил, что ломка начнется так рано. Слегка приподнявшись на локтях, паникующее сознание впивается пальцами в деревеневшие ноги. Мышцы как будто накачали асфальтом, широкие вены сильно проступают от напряжения. Хлопок. Еще хлопок. Как будто, если я буду бить себя ладонями, мышцы отпустит от одеревенелости и нарастающая боль пройдет. Первые вздохи и скрежетание зубами. И только тут понимаешь, что зубы твои тоже болят, ощущение, что они вот-вот все дружно покинут сквернословящий рот, оставив после себя только кровяной привкус. Кто говорил, что будет настолько больно?! Я сажусь, зажавши тяжелые больнючие ноги руками, которые тоже потихоньку начали реагировать на наличие мышц. Лоб упирается в коленки, ударившись о них пару раз. Если раньше я думала, что пережить ломку очень трудно, то эту ломку пережить просто невозможно, и я уже начинаю кричать, попеременно то вскакивая на ноги, то обратно садясь, распластавшись по горячему полу и в диковинных попытках вырвать себе ногти, а если и это не получится, то как минимум откусить себя пальцы. Катаясь по полу пытаюсь удариться хоть обо что-то, так боль хоть на пару вздохов, но становится меньше.  Хочется пить от жары и от нескончаемых слез, размазанных и без того по мокрому лицу. Губы дрожат, а зубы отбивают такую чечетку, что кажется, они вот-вот раскрошатся. Перестают существовать запахи и цвета. Все тело одновременно жжёт, свербит, ноет, колит, скручивается, гниёт, разрывается и всё остальное в таком роде. Секунды мучительно тянуться, сверхпытка же продолжает усиливаться и усиливаться. Из головы не выходят мысли о том, что это не прекратиться никогда вообще. Хочется взять дробовик и самой крупной картечью разнести голову в мелкие брызги. Именно так брутально отомстить самому себе за это издевательство. Бросает то в жар, то в холод, тело покрыто липким потом, его лихорадит и трясёт всё время, мышцы напряжены. - Выпусти меня отсюда! Кости словно наполнены трухой, в которых копошится опарыш, отчего всё тело и особенно конечности дико скручивает. Совершенно непонятно откуда поступает боль – словно состоишь не из клеток, а из мучительной боли, больше не человек, а большая капсула страдания. Хочется орать, выдирать из себя куски мяса, разбежаться и со всей силы впечататься головой в стену. Извивающееся тело, похоже на одержимость демоном: звуки и движения одни и те же. Калейдоскоп мыслей заваливает разум подсказками и напоминаниями о том, как приостановить эту экзикуцию. Пусть на время… Пусть на короткое время… Всё готов отдать лишь бы только это прекратилось.  Лишь бы «жить». Пусть даже в окружении всеобщей ненависти, презрения и унижения, пусть в компаниях предателей и отморозков, пусть в грязных и заблёванный притонах – но "жить”. Пусть даже так никчемно и убого, без любви и друзей, без поддержки, в атмосфере вечной лжи и самообмана, в состоянии бесконечного ожидания этого кошмара – но только не в этом кошмаре сейчас. Потом, уже совсем скоро, собрав остатки сил начать лечиться по настоящему, вырваться из системы, измениться, стать нормальным человеком, вернуть себе уважение и доверие…. но только не прямо сейчас, а потом- потом-потом. А сейчас: ну дайте, ну найдите, ну принесите… ну последний разочек, а потом ВСЁ, чем угодно готова поклясться! И только нестерпимо больно. - Белл, твою мать, открой чертову дверь! Представить нельзя, какая ненависть просыпается к любимому человеку, который держит тебя взаперти, а искать ему оправдания сейчас я не способна. И только матные крики, перекрываемые стонами и орами от боли способны как-то держать меня в сознании, потому что если бы не они, я бы давно отключилась от боли.  Сколько времени прошло? Год? Два? Три? Сколько лет я корчусь, разгрызая себе губы и то и дело оставляя синяки то тут то там? Я должна была уже сгнить, или, ради бога, просто сдохнуть, но одно единственное сердце еще не перестает никак бить, зараза. К моему великому счастью, суставы перестают беспорядочно ломать сами себя. Боль еще не утихнет, тебя просто перестанет выворачивать наизнанку, просто очень сильно больно, но терпимо, так, что уже просто забиваешься в угол и трясешься, иногда всхлипываешь, чаще плачешь. Перестаешь саму себя бить, прячешь глаза, отказываешься от реальности. – Белл… - горло болит от недавних криков. Никого не хочу подпускать к себе ближе, чем на расстояние выстрела, но если бы не ты, я бы не справилась. Осталось дело за малым – посмотреть тебе в глаза, устыдившимся ребенком, сломавшим любимую мамину вазу, только так ли я сожалею о содеянном?

по жизни всегда хочется, чтобы было легко и воздушно, а получается тернисто и часто даже не к звёздам.

Очень подло было бросить меня здесь, не оставив мне даже пачки сигарет, зажигалки, лучше конечно наркотиков, хотя бы легких, и обезболивающих. Запереть тут без единой возможности говорить, хоть сейчас и не время, хоть сейчас и нет сил, но безбожно хочется говорить и рассказывать о чем угодно. Когда уходит пик болезненности, с собой он забирает все твое мироощущение, и ты остаешься, как слепая кошка без всяких ориентиров. Больше не знаешь, что хорошо, а что плохо. Не чувствуешь ни себя ни других, а это в диковиную новинку, ведь ближайшее время я мешала в себе столько различных чувств, что нередко мне казалось, что я в прямом смысле этого слова вот-вот утону с головой, заброшу себе маленький крючек, но буду свято наслаждаться выдуманной утопией. У меня есть мысль. И я ее думаю. У меня есть идея. И мы с ней никак не можем договориться. У меня есть желание что-нибудь сделать, но мысль - другая, вредная - намекает, что это бесполезно, бессмысленно и глупо. Я подвержена паранойе, поэтому я ей верю.  Я никогда ничего не могу сделать нормально. У меня все время косяков хоть отбавляй, и именно поэтому я все глубже прячу глаза где-то в тканях рубашки. Откуда на мне полу рваная рубашка? Я  вижу эти проблемы, знаю, что они есть. Главная проблема в том, что я наркоманка, последующая – я не признаюсь себе, что я наркоманка даже после того, как корчусь от боли. Но мне так муторно становится от осознания своей никчемности и безрукости, что я просто плюю на них, закрываю глаза, затыкаю уши и убеждаю себя в том, что и так сойдет. Оно-то, конечно, сойдет. Но такое равнодушно-принудительное отношение к своим изъянам не способствует ни моему развитию, ни поднятию самооценки. Это меня огорчает, по крайней мере, должно. Но пик болезненности забирает с собой все. что только способен унести, включая здравую рассудительность. У меня осталось серость, которая скоро пройдет, но пока она есть, депрессивный психоз мне обеспечен. Чем хорошо переламываться в стенах медицинского учреждения, пусть даже самого слабенького – тебя пичкают таким количеством таблеток, что ты не успеваешь понять, когда тебя отпускает от боли, и ты ли сидишь в этом колотящемся теле.  Будь мама рядом, наверно, этого всего не было. Не было бы этих революций, красных флагов, вспышками отпечатанных на моих веках, не было бы засохших корок крови на закусанных губах, не было бы моей Хиросимы в каких-то двадцать девять.  Все дело в том, что нет мамы,  и мой Неверленд с Питером Пеном и феей Динь-Динь давно погорел. Давно погорел где-то внутри мальчик, в зеленом трико, что умеет летать, давно забыты сказки, давно забыт город, в котором все было так, как хотелось того мне, мой собственный неверленд. Остров несбывшихся надежд. Озеро русалок проституток. Называйте, как хотите.
Я с трудом делаю над собой усилие, что бы хоть как-то пошевелиться, и, не без труда, поднимаю руку, положив её поверх глаз. Теперь моя пустота безбрежна, нет ей конца и края и нет слов, сравнить её хоть с чем-нибудь, настолько она мягка и вязка. Может быть, я опять проваливаюсь в это забытие, а может, продолжаю лежать в своем полусознании, но головная боль – единственное, что дает мне твердую уверенность того, что мое время пока не настало и я как-никак, но жива.  Ноги еще шатают тело. Еще пару дней назад моё будущее тускло светило впереди, мне казалось, что моя нынешняя жизнь настолько ужасна, что хуже уже и придумать нельзя;  вот как оказалось, вполне себе и можно. Маленькое ненатуральное окошко, как светоч, как бы напоминает, что господь следит за вами, ублюдки.
Все стихает, и потихоньку начинает внутри бурлить, когда виднеешься ты. – Эй.. – слабо в полголоса, я не уверена, что меня слышно с той стороны. Тяну руку к стеклу, подушечками пальцев прислоняю и отвожу глаза. Слишком стыдно. Потихоньку начинаю вспоминать как чувствовать, и даже приходит осознание того, что нужно чувствовать сейчас. – Ты приехал. – это все что я могу заключить, нахмурив брови. С ощущениями приходит и память, которая  я так надеялась, сгорела вместе с химикатами в крови. Потихоньку, по чуть-чуть вспоминается, почему я пришла к Талу, и слезно умоляла её продать героин, как искала через старых знакомых качественные выходы, потому что большинство героина, если берешь не у своего поставщика, разбадяжено настолько, что люди колют себе стиральный порошок вместо наркотиков. Наверно. Проще было найти непроверенного барыгу, и умереть от Тайда в сердце, но что вы. Мы же не ищем легких путей.

rаплями дождя я вижу в тебе искомый мир опаленных белых ресниц, раскиданых рук на лугу. если ты захочешь уйти, я оставлю тебе все: пульс моего мира, звук моего мира

Сколько уже раз мне пришлось выскребать мельчайшие свои кусочки из самых пыльных закромов, чтобы возвести себя заново? Сколько раз из-за тебя мне приходилось добровольно ломаться, а сколько раз недобровольно ты меня сам разбивал? Я отказываюсь верить, что ты это делал нарочно, человек просто не может быть так бессовестно халатен. Просто ты пока не знаешь как с этим обращаться, не знаешь за какие веревочки держать, чтобы все осталось, пусть и склеенным, но целым.  Человеку, ни разу не испытавшему силу отчаяния, наверно, не суждено узнать мой шаг на краю. Просто, когда ты уходишь, пусть на самую секунду отлучаешься – у меня в груди выкапывают яму триста спартанцев, а потом там же и ведут свои бои, и каждый мертвый воин ложиться болезненным прахом на самое дно. На самое дно, с которого ты меня потом так трепетно возрождаешь, из груды перебитых меня, павших смертью безвольных, а не храбрых. А я вовсе не храбрая, Белл, и не такая сильная. Я утыкаюсь в тебя носом, и ты неимоверно холодный, такой же, как и внутри, когда мы только встретились. Нет, у меня не было любви с первого взгляда, и даже после первого укола я не начала тебя любить. Эта любовь родилась так неимоверно просто и незаметно, что даже я не могу сказать, когда именно я подписала контракт с Сатаной дабы находиться в твоем обществе еще хотя бы чуть-чуть. Когда ты впервые пил со мной кофе с утра, я тебя не любила. Когда впервые поцеловал – тоже. За день до полного осознания своей пропажи в тебе я тоже тебя не любила. Это очень странно просыпаться, иногда даже посреди ночи, и лелеять, заботливо обхаживать то тепло внутри, и часто-часто бьющееся сердце. Знала ли я, когда еще тебя не любила, что столько меня поляжет в этой односторонней бойне? Знала, конечно. Просто, наверно, я дефектная, и к себе могу подпустить только людей с изъянами. В тебе их с избытком, но каждый мой любимый, и эта целостная, безукоризненно отчаянная любовь когда-нибудь точно доведет меня до сумасшествия или могилы. Но не сейчас. Сейчас ты рядом, и я вцепляюсь пальцами в  куртку, совершенно не обращая внимания на то, что ты говоришь. Неимоверно хочется вжаться, полностью, чтобы ты уже, наконец, забрал меня себе и больше никогда не смог оставить как в этот раз. Ты же совершенно не поддаешься логике, Белл, сколько бы я не пыталась тебя к себе приучить, сколько бы не привязывала тебя к себе - все равно ты остаешься на шаг впереди, и вместо туго обтянутого вокруг тебя каната, привязанной остаюсь я. Какими маневрами ты это делаешь, расскажи, мне бы стоило у тебя поучиться. Но пока ты рядом, это отходит на второй план. Ты всего на минуту не со мной, снимаешь куртку, пока я, повесив безвольно руки, стою и смотрю на тебя. Даже мне самой руки кажутся слишком большими для этого, уже не моего тела. И если люди спросят у меня как похудеть, я ни за что не расскажу им про свое средство. Это только наш с тобой секрет.
- Я бы тебя никогда не бросил. Я просто не мог тебе сказать куда и насколько еду. Прости меня, ты можешь меня ненавидеть, но это вряд ли что-то изменит. Я не отпущу тебя, - ты говоришь такие слова, от которых по коже бегут мурашки, и если бы ты их говорил не сейчас, я бы честное слово, была бы самой счастливой женщиной на земле. А теперь я просто не знаю чему верить. Кроме этого беспринципного чувства у меня нет ничего, хотя бы наполовину правдивого. Я молчу, послушно наблюдая за твоими длинными пальцами, ловко расстегивающими пуговицы. Мне так много хочется тебе сказать, но только я никак не могу подобрать слов. Когда я ложилась спать, в ту самую ночь, уже почти под утро,  я была уверена в том, что ты будешь рядом. Я была уверена, что могу положиться, что мне можно тебе доверять. Я и подумать не могла, что с утра обнаружу только пустой дом. Огромный пустой дом – все что ты мне оставил. Даже меня, даже меня, всю меня внутри ты забрал! У меня осталось только это, больше никому ненужное, тело, которое способно было чувствовать только могильную яму между ребер и ярое желание поскорее себя убить. Все. Вот именно так ты меня и оставил, и этот могильник сейчас настороженно бьет мне по вискам. Насколько возможно слабо я бью тебя несжатым кулаком в грудь, которая так близко, что я даже замахнуться по-человечески не могу. Затем еще и еще. Мне очень хочется тебя побить, но, к сожалению, нету сил. И я все равно послушно снимаю рубашку, чувствуя себя как в первый раз обнаженной, неуклюже стараясь прикрыть грудь. Губа трясется так, как будто вот-вот оторвется, и может, если бы у меня не случилось приступа слезливости на момент ломки, я бы даже расплакалась. – Я проснулась, а тебя не было, - пальцами вцепившись в пуговицу твоей рубашки, - Ты просто уехал, забрал все вещи, сделал так, как будто тебя никогда и не было! – хриплый голос звенит в ушах, я старательно прячу глаза, потому что не знаю что внутри сильнее: обида или злость, - Ты просто оставил меня, совершенно одну, что мне еще оставалось думать?! – совершенно бесслезный разговор, сухим ртом хватаю воздух всхлипывая. Омерзительное ощущение захлебываться в собственных словах, тараторить их прерываясь именно такими, детскими, как при плаче, всхлипами. Кто-то однажды сказал мне мудрую вещь «если у тебя есть любовь, то тебе больше ничего не нужно.  Если у тебя нет любви, то не имеет значения, что у тебя ещё есть.»  В этом я вся. Наверно, переняла за истину, закрутила свою голову вокруг этого. Но когда ты уходишь, мне действительно наплевать, что у меня остается. – Тебя просто не стало, и я понятия не имела где ты, - а еще я не имела понятия с кем ты, но этот вопрос бесил меня гораздо меньше, - я думала, что ты уехал. Я не могла дозвониться до тебя и совсем никто мне ничего не говорил. Я думала, ты ушел, - секундное затишье, пока я всхлипом забираю воздуха в легкие. Просто когда ты уходишь, у меня совершенно ничего не остается, и я понятия не имею, что мне делать с этой пустотой. – Не уходи больше. Умолчим о том, что если ты еще раз вот так уйдешь, я честное слово скаута, этого не переживу. И это не сопливый романтический фильм, в съемках которого я была задействована, в жизни все не так. В фильме главные герои всегда останутся вместе, их любовь никакие передряги не разрушат, ничего их не сломает. Жизнь сложнее. Никогда не знаешь, особенно с тобой, останешься ты самой счастливой женщиной на планете, или же отправишься на свою внутриусобную войну. И если так, то кто проиграет: твой разум или твое без того разбитое сердце.

среди подлости и предательства, и суда на расправу скорого есть приятное обстоятельство : я люблю тебя - это здорово.

- Я обещаю тебе, я больше тебя никогда не оставлю, - если бы ты знал, как мир встает с ног на голову, когда это приносится в мои уши. Если бы только чувствовал это полностью изолированно состояние, когда ничего другого и знать не хочешь. Второй заход, второе дыхание – опять веришь. Опять обещаешь себе « в последний раз», и это действительно в последний раз, Белл. Ничего не разрушу своей болтовней, только поглубже запихну свои сомнения. Можно доверять. Если ты обманешь, я даже не стану стараться вырвать себя из самого настоящего ада. Сделаю из себя тебя, продам все свои чувства на органы. Или разберу на органы саму себя. Это безрассудство, но кто заикался о том, что будет легко?
И за что так  сердце любит? Сколько бы я не старалась тебя не любить – не получается. Как можно забыть о том, что любишь, если этот человек всегда у тебя внутри? Абсолютно повсюду. Когда я просыпаюсь, чувствую тебя на губах, и непременно всегда в голове. Когда завтракаю, ты сходишь с губ, перебираешься на позвонки. В течении дня ты блуждаешь где-то в животе, потому что стоит мне о тебе вспомнить, стоит телефону завибрировать от смс, как дух захватывает, будто американские горки только что сделали петлю и сразу спустили меня с высоты в двадцатиэтажное здание на землю. А вечером ты у меня повсюду, потому что ты рядом и в тебе можно раствориться. И даже не важно что мы делаем: смотрим кино, читаем книжки, разговариваем или бьем посуду, абсолютно всегда можно в тебе раствориться. В последнее время для этого даже не нужно находиться в одной комнате, я вполне могу курить на кухне, в то время как ты смотришь новости, или не новости наверху, но я буду уверенной, что между нами ничего нету. Мои баррикады пали уже давно, еще тогда, на кухне, когда я первый раз заикнулась о своем чувстве вслух. Теперь, даже если захочу поставить между нами китайскую стену – не получиться. Нельзя вычеркнуть себя из себя, а ты именно таким вживленным и стал. Как я теперь без тебя? Сильнее всего я начала ощущать эту паразитирующую любовь, когда стала звонить тебе по любому поводу, хоть я и знаю что ты, «очень занятой сэр» - как я когда-то выразилась. Просто когда в тебе живет это огромное чувство, ты хочешь что бы объект всех твоих трясущихся поджилок обо всем узнал первый. Вот именно так я тебя люблю.
Непослушные пальцы, сколько бы я их не отговаривала, не перестают тебя трогать. Непослушные губы, сколько бы я их не просила, не перестают тебя целовать. Не перестанут, стоит тебе подойти. Стоит тебе прикоснуться, как инстинкт самосохранения напрочь отключается, и я как мотылек лечу на свет лампы. Знаю же, что обожгусь, что беспрекословно потом сама себя сожгу, но нет – никто не запретит мне лететь. И даже пережив это много-много жизней назад, жизней пять или семь, я могла бы вернуться сюда вновь, с таким же открытым сердцем, готовым разбиться еще раз. Я могла бы пережить все это еще и еще один раз, могла бы ходить по этому кругу до конца и не сдаться. Просто это большое чувство, разгорающееся с каждым прикосновением, оно никогда не даст мне кануть в Лету. У меня всегда будет то, что удержит меня на краю, как бы я не хотела обратного. И даже если ты когда-нибудь решишь уйти - не напишу тебе, не сломаю то, что ты успел построить с кем-то. Просто потому что ты сделал самый большой в моей жизни поступок – подарил мне это большое чувство, самое настоящее, почти осязаемое.
Забавно наблюдать тебя сверху вниз, обычно, когда я забираюсь ногами на кровать, а ты целуешь меня в горячий живот, происходит то же самое. Твое лицо вытягивается, глаза непроизвольно становятся виноватыми. Это вызывает улыбку постоянно, пусть сейчас она и выглядит слабым подобием. Только сейчас я знаю, что это стоит тебе не малых сил. Вообще иметь со мной дело стоит тебе больших затрат. Пальцы трогают твои волосы, я сажусь на корточки рядом, наконец-то вровень с тобой. – Обещание за обещание, со всеми вытекающими гарантиями - по детски, наверно, тяну тебе мизинец. В детстве это было легко – закрыть глаза на такой силы обиду, что снова сорвалась на иглу, простить все. В детстве это все делалось бескорыстно, чисто и правильно. Мы прощали не потому что так нужно было, а потому что нам очень хотелось. Мы делали это не для того, чтобы почувствовать себя Богом и отпустить смертным их очередной грех, а просто потому что обида – не то чувство, которое хочешь чувствовать на губах по утрам. Сейчас все как в детстве.

ночь в холодных стенах, хрупкое тело вторит отказ. здесь так много людей видели море внутри. и в каждом из них что-то не так. в каждом из нас кто-то погиб, смотри.

И пусть, что когда-нибудь в моей жизни появится человек, который встанет с тобой на одну ступень. И пусть, что может быть, он получит в свое распоряжение мой разум и мое тело. И может, я даже все вещи свезу к нему, пусть, мне не жалко лишней мороки. Но ты не уйдешь из постоянно бьющегося органа, который заставляет меня все это чувствовать. Из сердца просто так люди не уходят, а уж будь уверен, ты там останешься на постоянное место жительство. И кажется, голову можно выкинуть, можно остаться без дома и денег, можно умереть от передозировки – ты все равно останешься там. На кой черт, ты так глубоко запал, Белл?

than
С крыши видно, что город лежит в полудрёме и росе, в дыму и свете золотистых фар. Он полнится звоном, шёпотами и мыслями, течёт смолой и молоком по тысячелетнему руслу. От ветра внутри этого сонного гиганта стонет и осыпается снегопадом черёмуха. Поморщившись, стряхиваю лепестки-снежинки с волос и плеч. Потухла сигарета. Щёлк зажигалкой, чтобы снова прикурить, несколько секунд заворожено смотришь на пламя и вновь погружаешь пространство вокруг во мрак. Ты почти неподвижен и укутан мглой так, что присутствие выдаёт лишь мелькающий огонёк между пальцев. Это я – на крыше, очень много мыслей назад и всего за пару дней до сегодняшней сцены.
Я помню, ты бледен и худ, угольные глаза таят необъятную тоску, самую горькую из любых, которые только удавалось прочесть мне во взглядах людей. Но тоска ли это? Что мне в твоих глазах? Радужка, сетчатка да хрусталик. А нет. Они особенные. Я помню, ты весь колок, остро заточен на сгибах, пораниться очень легко, если опрометчиво коснуться в неположенном месте. И помню, конечно, твои красивые руки. Хищные, стремительные. Узкие кисти и предплечья, расписанные взбугренной сетью чёрных вен под тончайшей плёнкой кожи. Взяла бы их себе, не раздумывая. Может это и идея? Как ты посмотришь на небольшие трансформации? Ночь насыщена дымными узорами, вырывающимися из моего рта Наша любовь похоже на воспитание ребенка-калеки: смесь отвращения, любви и жалости, к себе, друг к другу и к остальным. Конечно, по воле случая, чувствовать это выпало только мне. Диссонанс душевного и плотского. Признаться, я тоже вынашиваю планы милосердных убийств: нож в горло во время сна, случайная пара капель яда в стакан с ромом... И наконец-то мука бытия завершится, ты будешь благодарен, всё поймёшь. Но, увы, во мне фонтанирует неизлечимая нежность, тянущаяся из самого моего начала. Она плотным кольцом смыкает разум, не давая сделать последний шаг к задуманному. Хотя нет, я себя обманываю, если бы не было тебя, никому не было бы легче. Ни мне, ни даже твоей вобле Мэтти, хоть ради её несчастного милого лица я бы и постаралась. А тебе? Было бы легче тебе? И трудно ли тебе сейчас? Всполох искр разбивается об асфальт. Отсюда я начину новый отсчёт наших с тобою невстреч, мальчик.

now
Ночь - это особое время суток. С детских лет мы убеждаем себя, что ночью происходит волшебство: оживают игрушки, персонажи книг самостоятельно переворачивают страницы, а любимый пес человеческим голосом говорит рыбкам в аквариуме, что сегодня он очень устал. Но с возрастом мы разочаровываемся в этой магии, понимая, что ничего не происходит. Это ошибка. Волшебные чары ночи состоят не в одушевлении предметов, а в оживании чувств. Забытые раны начинают кровоточить, а недавняя радость достигает степени счастья. Влюбленность кажется искренней, а грусть убивающей. Все становится большим, но лишь потому, что вселенная сужается. Или, скорее, раскрывается. Она показывает нам свои звезды, какими бы далекими они ни были. Сейчас мы видим звезды, которые погасли уже очень давно, несоизмеримо давно. Вселенная хочет, чтобы мы поняли, что мир вокруг не меняется. Меняемся мы, наши чувства, наши идеи. Каждая планета, которая ночью выходит из тени, несет в себе огромную энергию. Падающая звезда никогда не исполнит ваше желание, но именно она подарит надежду, вместе с которой придет желание действовать.  Луна, которая во всей красе появляется лишь с первой звездой, таит в себе больше тайн, чем Солнце. Луна сопровождает Землю. Нашу Землю. Всю свою жизнь Земля и Луна представляют собой сложный симбиоз, напоминающий отношения между влюбленными. Иногда они находятся очень близко друг к другу, иногда очень далеко. Они оба влияют друг на друга, сами того не замечая. Они всегда вместе, даже днем, когда кажется, что Луна исчезает. Любой астроном лишь громко посмеется и пустится в сложные объяснения, где расскажет нам о происхождении спутников, об их значениях для планет, о том, что свет Луны - это всего-навсего отражение Солнца. Но, согласитесь, верить в волшебство легче. В магические совпадения, в неслучайные случайности. Мы ищем смысл там, где его может не быть. И отчаиваемся, если не находим. Такова наша жизнь: объяснять каждое свое действие, аргументировать каждую мысль, каждую фразу, приходящую к нам в голову. Но иногда стоит забыть об условностях, закрыть глаза и представить себе космос, который таит в себе неземное количество энергии и неземное количество тайн, объяснить которые не могут лучшие умы человечества. Возможно, стоит лишь поверить в волшебство и ждать, пока космос сам не позволит нам узнать себя. Пока он по своему желанию не впустит нас в свои недра и не покажет, что представляет собой волшебство, которое он так бережно охраняет. Догадываешься, о чьем космосе я рассказываю?
На самом деле, гораздо проще верить в твою неприступную хладнокровность, быть уверенным, что никогда, даже спустя сотни тысяч лет, ты не подпустишь меня к себе ближе, чем на пушечный выстрел, нежели чем принять тот факт, что я уже просыпаюсь в твоей кровати, и почти все мои вещи медленно мигрируют к тебе в шкаф. Мы с тобой два небесных светила. Я уверена, что Луна не от безысходности все время ходит за Солнцем. Луна без оглядки любит это вечно взрывающееся, слишком жаркое, и такое далекое. У Солнца нет другого выхода, как от неё сбегать. Далеко ли убежишь? Сколько бы Солнце не скрывалось ночью, с рассветом они еще встречаются. Луна никогда не уйдет, пока её не прогонят.  Я закрыла глаза и снова увидела бесконечный космос, манящий меня своим холодом и одиночеством.
Ты даришь мне крайности, сам того не подозревая. То бьешь меня о землю, очень, кстати больно, то снова поднимаешь меня на уровень, если уж не седьмого, то точно неба. Ты делаешь из меня горячую, приструнив своей холодностью. Ты способен мной управлять, манипулировать, вить из меня веревки, и самое обидное – что я и вправду не уйду. Пока буду тебе нужна, пока ты будешь позволять находиться рядом с тобой, стать частичкой той Галактики, которая у тебя внутри. Пусть безжалостно пустой, пусть холодной. Я же могу быть той же потухшей звездой, тем более, что я уже не уверена, что я жива, которая дарит свет, который до тебя дойдет и через миллион лет. И через миллион и всегда. Потому что, когда любят, не отдают себя отчета, совершенно не в чем. Талу говорит «ты знала на что шла», и я тихо отмалчиваюсь, потому что действительно знала. Потому что, мне не нужны причины или поводы. Просто потому что я могу. Я могу это делать, и у меня не получается перестать. Да мне и не надо. Я, конечно, разбиваю себе голову на этом, и уже не раз наставила там множество синяков, шишек и ссадин, но я по-другому не могу. Просто не могу.
В этой душной бане (бане ли?) мы оба почти без сил. Говоря «двое» я имею в виду себя и свое тело. Даже будь я телепатом, я бы не знала о тебе ничего, ровно так же, как не знаю этого сейчас. Мне вполне достаточно того, что ты меня целуешь, а мои пальцы касаются твоего теплого живота. – Где ты был? – неправильный вопрос, заданный не в правильном месте и в неправильное время. Я собрала в себе просто небывалый концентрат неправильности. Примерно такой, что можно развести на три квартала, и оставить еще себе на смерть.  Сквозь заслонившую пелену теплоты и привязанности еще пробивается неугомонная обида. Что уж сделаешь, когда из-за этого гнетущего ощущения был способен бросить все и снова подсесть на иглу.  – Ты опять был… - язык не поворачивается что-то сказать, но все равно выговариваю – с Мэтти? Опять? – не знаю что хуже. Не могу представить, что еще могло выдернуть тебя так надолго и так болезненно из этой ухабистой моей жизни. Просто скажи, что нет. Неужели, ты вершишь дела господние и подрабатываешь вместо него на планете? Почему мне грешной смертной недано знать хотя бы толику тебя?! А? Ну почему? И все равно не отпускаешь его из рук, все равно цепкими пальцами хватаешься то за руку, то за шею. Все равно под пальцами чувствуешь его торс, только не поднимаешь глаза. Что мне такого в твоих глазах? Радужка, сетчатка да хрусталик. И все равно, внутри маленькие вьетнамцы устроили террор. Только ничего не говори.

'сause I wonder where you are, and I wonder what you do.
are you somewhere feeling lonely, or is someone loving you.
tell me how to win your heart for I haven't got a clue
but let me start by saying, I love you

Вот уж действительно, думай что хочешь. Хотя, на самом деле, волновало не то, как она ушла, и не то, почему ушла Адамс из жизни Белла. И вообще ушла ли она из его жизни, в чем мне остается только скудно догадываться. Настоящий вопрос состоял в том, не придет ли на место Адамс кто-то другой. Вот тогда бы началось самое веселье, если Вам, конечно, весело смотреть на в край озверевшую Джекс Уолш. Мэтти стала чем-то обособленным в моей жизни. Она стала тем незримым всадником смерти, который есть у каждого человека. И пускай Мэтти, с её этим сладковато-приторным именем, и заставляла от раздражения трястись поджилки, но к ней я хотя бы была привыкшей. Мэтти Адамс стала для меня чем-то вроде серьезной опухоли мозга – досадным упущением природы, о котором если не знать, то вполне можно стерпеть. До тех пор, конечно, пока тебя не вынесут ногами вперед. Я замираю на пару мгновений раздумать о происходящем. Упираюсь взглядом в грудь Алексу, поднимаю на него серьезный взгляд, но говорить ничего не хочется. А говорить и нечего. Мэтти для Джекс, как маленькая язвинка не нёбе, и если её постоянно не трогать языком она зарастет. Если бы от тебя время от времени не пахло её запахом, если бы ты случайно как-нибудь изощренно не напоминал мне о Мэтти, внутри меня она бы заросла. Но нет, Мэтти Адамс маленькая оспинка при ветрянке. И даже сейчас она нестерпимо чешется и чешется, порождая новые и новые язвинки_оспинки. К этой оспинке еще можно привыкнуть, если сильно себя заставить, если переубедить, если залатать себя ржавой иголкой. Но если на месте этой малюсенькой, вечно надоедающей язвинки появится кто-то другой, отнюдь не поможет ни иголка, ни зеленка. И даже тесак для резки замороженного мяса тоже. Хотя, последнее еще смотря как применить, может и сгодится за обезболивающее. Если на месте Мэтти появится кто-то другой, пусть до боли похожий, пусть с теми же спутанными волосами, пусть даже пахнуть от неё будет точно так же, все полетит к чертям. Все старательные воссоздания себя, все реинкарнации, все попытки воскресить себя из мертвых – все. Все полетит к чертям собачьим. И в том, что я насквозь буду пробита хрупкой маленькой девушкой, не будет ничьей вины. Потому что кто же виноват, что я не умею смотреть на это как на что-то совершенно нормальное, и при каждом поводе сама же вставляю пальцы в только что затянувшуюся свою душу. Никто, кроме меня самой, конечно.
Поджимаю губы, совсем забравшись в свой панцирь и прихожу в себя только от того, как оголяется моя шея под твоими пальцами, как горит тело от твоих касаний, от того, как пальцы стремятся к тебе прикоснуться, позабыв совсем и об обиде, и о передозировке, и даже о новой твоей постоялице.  Один человек, один Алекс Белл способен как втоптать меня в прах, так и заставить забыть обо всем, что только тревожило мою законсервированную душу.  Стоит тебе прикоснуться, хоть самую малость, хоть даже не как сейчас сексуально, а просто стереть у меня след от молока над верхней губой, когда я пью теплое молоко, как невидимые эти дырочки, эти огромные бреши внутри затягиваются. Ты их затыкаешь. Затыкаешь все, что болит, и то, что способно болеть. Не уходи никуда, пожалуйста, не оставляй меня с дырой в груди. Я больше так не хочу.
Ты сверху вниз выглядишь забавно, и я случайно думаю о тебе маленьком, о провинившемся сорванце, которому понравилась своя шутка. Я бы хотела познакомиться с тобой еще там, узнать, что на самом деле в тебе хоть когда-то жило нечто более живое, чем бескрайний вакуум. Мне бы хотелось посмотреть, как ты растешь, как взрослеешь, как становишься способным отвечать за свои поступки. Я бы отследила каждый твой шаг, чтобы запомнить. Потому что, когда ты уйдешь, кроме этих воспоминаний у меня ничего не останется.
- У меня давно только ты, Джекс. И мне этого достаточно с головой, - ощущение доверия порождает смущенную улыбку. Я не умею принимать теплых слов, комплиментов, даже банальных цветов. Ладони ложатся сверху на твое лицо, а губы, сколько бы им не говорила, не перестают тебя целовать. Я бы сказала тебе еще миллион раз, что люблю теббя. сейчаС. и через секунду, и через еще три. Я бы говорила об этом по миллиону раз в день. если бы это что-то поменяло. Этого нельзя сказать так искренне, закричав об этом. Это звучит искренне только в те случаи как тогда, если слышно на кухне. Я бы сказала тебе с удовольствием, но я не стану от этого любить тебя сильнее. Сильнее просто некуда, у меня сердце разрастется как опухоль в противном случае и выйдет через спину. Ноги сильнее сжимаются за твоей спиной. Чуть меньше ста сантиметров чистого антидепрессивного объятия. Каждое твое касание не остается на коже, проникая вглубь, где уже не вытащишь и не отмоешь. Потихоньку вся эта теплая масса стекается в район живота, образуя собой шарик, постепенно разрастающийся. Ладони где-то на твоей спине. Не понимаю. Что они там делают, пытаются пальцами вжаться, притянуть сильнее, не отпускать больше, вживить. И плевать, если они оставляют покраснения. Плевать даже если это царапины. Это маленькое единение. Все, что у меня сегодня есть. Губы непослушно выпрашивают очередной поцелуй, тут же прерываясь от жаркого дыхания на секундный вдох.
И если это - мой фееричный крах, моя разбитая жизнь, моё самое правдивое дно, то я не хочу спасения.